Продолжатель Феофана. Жизнеописания византийских царей - [5]

, громогласно кричала, обращая свои [14] слова императору: «Спускайся, спускайся, Михаил, уйди от чужих». Так делала она постоянно, и не укрылось это даже от тех, кто хотел бы прикинуться глухим и жить в веселии. Но дошло это, хотя и поздно, до императорских ушей, возбуждая ропот и недобрые разговоры. Царь же (каждый любит делиться своими горестями с друзьями) сообщил об этих речах своему родственнику Феодоту Мелиссину по прозвищу Каситера и посоветовал осуществить один безопасный и сулящий успех замысел. А заключался он в том, чтобы, когда пророческое вдохновение сойдет на девчушку, всяческим образом уговорить ее сказать, из какого дома будущий царь, какое имя носит и каков его образ. Он согласился, и обуянная пифоновым духом[48], ничего не тая, она сказала: «Когда будешь на акрополе, в определенное время туда придут два человека. Того, кто будет ехать на муле, зовут Лев, другого – иначе. Первый и сподобится царства». Но ото всего этого сей богопротивный муж в разговоре с царем отказался и ни о чем из случившегося ему не рассказал, а ее слова назвал вздором, не заслуживающим никакого внимания. Впрочем, для него самого не были они ни вздором, ни блевотиной, ибо сразу пошел он и застал, как и услышал, мужа в святилище божественного Павла – пристанище сирот, вступил в беседу, завоевал и внушил ему доверие и велел мужаться и радоваться, ибо, – сказал он, – втайне открыл мне будущее глас Божий, ясно возвестивший, что тебе быть царем[49].

Эти нашептывания, будто второй слой краски, придающий в живописи образ первоначальным контурам (так я называю первые прорицания монаха из Филомилия[50]), заставили Льва увидеть грядущее царство не расплывчато и в тумане, а четким, ясным и уже как бы наступившим. Это разожгло угасающее и иссякающее пламя надежд Льва, а Михаила погрузило в пучину отчаяния, и вознеслась твердыня души одного, поколебалась – другого. Причина тут не только в этой бабенке, но и в Каситерец ему доверились, а он обманул. Однако вернемся снова к истории.

12. Взявший самодержавную власть и всенародно провозглашенный в июле шестого индикта[51] Лев произвел в сан патрикия шепелявого Михаила, у которого прежде принял из Божьей купели его первенца. Фому же, своего сверстника и товарища детских игр, назначил турмархом. Что же до Мануила, протостратора Михаила, то он сопричислил его к патрикиям, возвел в ранг стратига Армении и сказал: «Не к лицу тебе воевать со мной, а царю и Прокопии подавать советы». На что тот без всякого стеснения ответил: «А тебе не к лицу поднимать руку на своего благодетеля и кума»[52]. И замолчал тогда Лев, устыдившись добродетели мужа.

13. Узнав же, что болгарский предводитель[53], возгордившись своей прошлой победой, вновь опустошает соседние земли, истребляет и разоряет поля, уводит с собой много людей и много скота, Лев прежде всего решил посольством напомнить ему о мире, а когда успеха не возымел, собственными стараниями восстановил пришедшие в негодность участки стен и быстро выступил с войском на помощь, а явившись в Месемврию, воспользовался такой хитростью. Когда стало ему известно, что окрестные болгары, поднявшие на него оружие, испытывают большие лишения во всем [15] необходимом, он ночью в сопровождении большого числа закаленных в боях и трудах воинов оставил то место, где стоял лагерем (при этом о своем плане поставил в известность только одного человека), и засел в засаду на одном из холмов, сообщив о знаке и времени начала сражения. Вскоре рассвело, стратиг остался без царя, и все кругом, ничего не зная о случившемся, решили, что он, то есть царь, бежал. Поэтому враги подняли голову, уже не могли оставаться в лагере, воодушевились и сочли, что наше войско уже у них в руках. С наступлением ночи Лев из засады напал на не подозревающих об опасности, расслабленных сном и ободренных мнимым бегством царя и учинил такую резню и сечу (по сигналу ромеи бросились на них со всех сторон), что погубил все войско, и, по пословице, даже огненосец не спасся. В набегах и нападениях он увел в полон всех взрослых, насмерть расшиб о скалы и землю их детей и быстро вернулся на родину. И холм с тех пор носит имя Льва, болгары же, проезжая мимо, всегда качают головой, показывают пальцем и не могут забыть о случившейся там беде[54].

14. Эта победа прибавила ему дерзости и наглости и возбудила свойственную ему жестокость. И не делал он уже различия между проступками малыми и большими, но для всех, кто бы в чем ни был уличен, существовал у него один приговор: усечение самых главных членов, кои вывешивались потом на всеобщее обозрение. Такое он проделывал со всеми [16] людьми и вселил к себе ненависть и огромное отвращение. Ибо тот кто, безо всякого удержу выказывает свойственное ему зверство, кое ни обуздать, ни смягчить невозможно, и безжалостно терзает родственную природу, не дружбу получил в награду, а вражду.

15. Так он действовал, и вот, припомнив монаха из Филомилия, решили возблагодарить его за прорицания, послать ему благодарственные приношения и испросить побед для своей власти. Однако монах уже успел покинуть сей мир, а в доме старца под видом благочестия водворился некий; мерзкий и завистливый демон, ибо остерегусь назвать человеком того, кто всюду сеет замешательство и смуту и, подобно той древней змее