Продавец прошлого - [10]

В мою первую смерть я не умер

Однажды, в ту пору, когда я имел человеческий облик, я решил покончить с собой. Хотел умереть окончательно и бесповоротно. Я надеялся, что вечная жизнь, рай и ад, Бог и Дьявол, переселение душ и тому подобное — всего лишь клубок предрассудков, постепенно накручиваемый на протяжении столетий безграничным ужасом людей. Я купил револьвер в ружейном магазине, в каких-нибудь двух шагах от дома; я никогда не заходил туда раньше, и владелец меня не знал. Потом купил детектив и бутылку джина. Пошел в отель на берегу, с отвращением выпил джин большими глотками (алкоголь всегда вызывал у меня отвращение), и лег на кровать, чтобы почитать книгу. Я полагал, что джин вкупе с раздражением от примитивного сюжета придаст мне смелости, необходимой, чтобы приставить револьвер к затылку и нажать курок. Однако книга оказалась неплохой — и я дочитал ее до конца. Когда дошел до последней страницы, начался дождь. Это выглядело так, словно дождила сама ночь. Объясню поточнее: это было так, словно с неба летели вниз большие фрагменты того темного и сонного океана, по которому плавали звезды. Я подождал, когда звезды начнут падать и вслед за тем разбиваться, с ослепительным блеском и воплем, при столкновении с оконным стеклом. Они не упали. Я выключил лампу. Приставил револьвер к затылку и уснул.

Сон № 3

Мне приснилось, что я пью чай с Феликсом Вентурой. Мы пили чай, ели тосты и беседовали. Это происходило в большом зале в стиле арт-нуво, стены которого были увешаны настоящими зеркалами, оправленными в рамы из черного дерева. Слуховое окно с красивым витражом, изображавшим двух ангелов с распростертыми крыльями, пропускало свет счастья. Вокруг еще стояли столики, за ними сидели люди, только у них не было лиц, или же это я не видел лиц, не придавая этому значения, поскольку все их присутствие сводилось к негромкому гулу голосов. Я мог видеть свое отражение в зеркалах — высокий мужчина с вытянутой физиономией, тучный, к тому же с дряблой, несколько бледной кожей, плохо скрывающий презрение по отношению ко всему остальному человечеству. Это и впрямь был я, когда-то давно, в сомнительном блеске своих тридцати лет.

— Вы придумали его, этого странного Жузе Бухмана, а теперь он начал придумывать самого себя. Мне это кажется метаморфозой… Реинкарнацией. Или, скорее, захватом.

Мой друг испуганно взглянул на меня:

— Что это значит?

— Жузе Бухман — как вы не понимаете? — завладел телом иностранца. Он с каждым днем становится все более правдоподобным. Другой, который существовал раньше, тот ночной субъект, явившийся к вам в дом восемь месяцев назад, словно прибыл, скажу даже не из другой страны, а из другой эпохи, где он теперь?

— Это такая игра. Я знаю, что это игра. Мы все это знаем.

Он налил себе чаю. Выбрал два кусочка сахара и размешал жидкость. Выпил ее, потупив взгляд. Мы были два приличных господина, двое добрых друзей, одетых в белое, в элегантном кафе. Пили чай, ели тосты и вели беседу.

— Пусть так, — согласился я. — Допустим, это всего лишь игра. Тогда кто такой этот субъект?

Я вытер пот с лица. Я никогда не отличался смелостью. Может, поэтому меня привлекала (я имею в виду другую свою жизнь) бурная судьба героев и донжуанов. Я коллекционировал ножи с выкидным лезвием. Хвастал, с гордостью, которая сегодня вызывает у меня стыд, подвигами деда-генерала. Водил дружбу с некоторыми отважными людьми, но, увы, это мне не помогло. Смелость не заражает, вот страх — да. Феликс улыбнулся, понимая, что мой ужас старше, древнее, чем его.

— Не имею представления. А вы?

Он переменил тему. Рассказал, что на днях побывал на презентации нового романа одного писателя диаспоры. Брюзга, профессиональный ругатель, сделавший карьеру за границей на продаже национального ужаса европейскому читателю. Нищета пользуется огромным успехом в богатых странах. Ведущий, местный поэт, депутат от партии большинства, похвалил новый роман (стиль, живость повествования) и в то же время упрекнул автора, обнаружив у него искаженное представление о недавней истории страны. Когда началось обсуждение, другой поэт, тоже депутат, более известный благодаря своему революционному прошлому, нежели литературной деятельности, поднял руку:

— В своих романах вы лжете умышленно или от невежества?

Раздался смех. Гул одобрения. Писатель колебался три секунды. Потом парировал:

— Я лжец по призванию, — прокричал он. — Я лгу с радостью. Литература — это метод, к которому прибегает матерый лгун, чтобы заставить общество себя принять.

Далее он добавил, уже более сдержанно, понизив голос, что главное различие между диктатурами и демократиями заключается в том, что в первой системе существует всего одна правда, правда, навязанная властью, тогда как в свободных странах каждый человек имеет право отстаивать свою собственную версию событий. Правда, сказал он, это суеверие. Феликса поразила эта мысль.

— Думаю, то, чем я занимаюсь, это тоже своего рода литература, — признался он мне. — Я тоже создаю сюжеты, выдумываю персонажей, но, вместо того чтобы заключить их в книгу, даю им жизнь, запускаю их в реальность.