Проданные годы [Роман в новеллах] - [18]

Обошли они трое вокруг Йонаса, остановились в ногах.

— Да-a, — протянул горожанин. — Дело ясное, и злого умысла здесь нет. Ну, что же, акт все-таки придется составить, свидетели распишутся.

— Пожалуйте в избу, — изогнул спину хозяин. — Там стол есть, гладкий, хороший стол!

Вошли в избу, заперлись там один на один, даже старую Розалию выпроводили. Лишь спустя изрядное время хозяин опять показался на дворе, заметно повеселевший, позвал Розалию:

— Иди в избу, мать. Подай там на стол гостям чего получше, квасу налей… бутылку я уж поставил, когда надо будет — другую поставь. Займись с ними, покуда я управлюсь.

Запряг в телегу приведенную с клеверища другую лошадь, на которой еще вчера Йонас возил навоз, бросил в нее беремя соломы, положил лопату, С помощью соседей взвалил туда Йонаса прямо с оборвавшейся вожжой на шее, а чтобы было на что сесть, вытащил из днища телеги одну доску, положил ее поперек грядок и уселся, обхватив ногами труп. Подхлестнутая лошадь бойкой рысцой побежала к лесу.

Так и не стало Йонаса, самого доброго для меня человека в этом доме. Лишь по-старому висел его кожух на перегородке чулана, а под ним лежали его деревяшки с растоптанными задниками и будто говорили, что проходил здесь живой человек, устал и остановился… А я проспал и не видел, как Йонас устал. Ничего не видел…

Вернувшись из леса, хозяин опять пересел в тележку на железном ходу. Вместе с ним сели инспектор и полицейский. Старая Розалия, видать, поставила им в избе не то что другую, но и третью бутылку, потому что оба выписывали ногами кренделя и долго маялись возле тележки, покуда не взгромоздились на нее.

Покатили обратно на свадьбу.

Гоню я стадо в лес и все не могу понять, отчего трава на обочине так сухо шуршит под ногами. Росы — ни следа. В воздухе беспокойно мечутся вороны, каркают и не решаются отдалиться от леса. Солнце всходит какое-то желтое, сонное, прикрывается редкими клочьями облаков. А с запада уже наползают черные, густые тучи. Едва добрался я до опушки, как начало накрапывать.

Лес заплакал.

Большие, прозрачные его слезы дрожали на каждой веточке, на каждом листке, текли по ломкому стеблю таволги, заставляли лосниться ивы, собирались на годовых побегах сосен и долго свисали с кончиков хвои, а потом падали, глухо шлепаясь на белоус. Замолкли птицы, попрятавшись под навес листвы, утих ветер в верхушках деревьев. Все будто слушали, как плачет лес.

И лишь далеко-далеко, где-то на другом краю леса, кликал Стяпукас, не уразумев, где я и в какую сторону гнать стадо, чтобы сойтись вместе. Он, верно, и не знал, что Йонаса уже нет и что теперь нужно молчать, а не кликать на весь лес. Я ему, конечно, скажу. Только не теперь. Не сейчас.

Я юркнул в молодую поросль, затопившую широкую вырубку. Тут, среди молодых сосенок, окруженный плауном и брусничником, стоял пень долголетней сосны. Лоснился он вымытым досиня срезом, испещренным желтыми мелкими бугорками выступившей смолы, глубоко запустил в землю свои омертвевшие корни. Сел я на него. Глухо шлепал дождь по листве, бесшумно прорывали мох сыроежки и подосиновики, ломясь на дневной свет… Побуду здесь один, посижу, послушаю, как скотина разбредается по чаще, как она щиплет траву, вереск, клейкие листья молодых березок. Нужно побыть…

Но Стяпукас, видимо, не знал о моих желаниях. Его оклики раздавались все ближе и ближе, а вскоре и сам он вылез из кустов. Вылез и удивился, очутившись передо мною.

— Хорошо все-таки, — сказал он, улыбаясь.

— Что хорошо?

— Что крещеный был.

— Кто?

— Да Йонас. Теперь ему очень хорошо…

Я даже вздрогнул от неожиданности. Это Йонасу-то хорошо?

— Дурак! — крикнул я Стяпукасу. — Йонаса на свете больше нет, а ты… дурак ты!

Стяпукас заморгал часто-часто, словно ему в глаза попала ячменная ость.

— Когда умерла Салюте, мама сказывала, что ее душенька теперь будет летать и летать, и все не найдет места… — начал он объяснять.

— Какая Салюте?

— Да моя сестра. Ее окрестить не успели. А Йонасу что? Йонас крещеный. Он теперь на небе. Теперь ему очень хорошо… — опять вспомнил Стяпукас. — Очень хорошо… — И тут же добавил куда более сердито: — А ты меня дураком обзываешь.

Поднялся я с пня, подошел к Стяпукасу. Он стоял молча, опустив глаза, лишь его покрытый пушком подбородок дрожал частой дрожью.

— Стяпукас, ты не серчай, ладно?..

Стяпукас сразу просиял, оглянулся по сторонам, а потом вдруг протянул руку и показал куда-то в чащу:

— Вон, видишь? Идет твоя мама. Я тогда побегу!

И быстро исчез в чаще.

Я обернулся и на самом деле увидел идущую лесом мать. Она шла не спеша, так же повернув голову, как когда-то сидя за куделью, и улыбка у нее была такая же, и деревянные башмаки те же, и… И куда девалось все мое мужество, словно ветром развеяло: подбежал я к ней, поцеловал загрубелую ее руку и заплакал.

— Мама, а Йонаса уж нет…

— Знаю, сынок, все знаю. Потому и пришла, чтобы тебе не быть одному. Ты не плачь, — говорила она ровным, спокойным голосом. — Сядем вот, — подтолкнула она меня назад, к пню. — Расчудесный лес! — сказала, улыбаясь. — Шла, всю дорогу смотрела, хоть и дождик, а будто в костеле… И ты такой большой стал, вытянулся, похорошел, прямо не верится, что мой сын! — весело говорила она. — Только нос очень лупится. А уж волосы, волосы! — провела она ладонью по моей голове. — Так никто и не постриг?