Проданные годы [Роман в новеллах] - [13]

— Эх ты, клоп, — рассмеялся он. — Сразу видать: первогодок. Пусть их бегают, пусть скачут. Простоял бы ты всю зиму в закрытом хлеву, и сам бы теперь скакал, задрав хвост. Побесятся и в кучу соберутся. Животина — тот же человек, она любит кучкой держаться. Садись, говорю, сиди и посвистывай.

И подтолкнул меня к большому камню. Сам сел рядом, свернул цигарку. Скворцы и вороны стояли по краям борозды, повернув головы, глядели на Йонаса — ждали, когда опять начнет пахать.

— Чем бегаючи полы обивать, лучше бы с пастушонком Паулюкониса согнали скотину вместе. Вон, — показал рукой в сторону маячащего вдали хутора, — недалеко от дома пасет. Летом, когда выгоните скотину в лес, с ним будешь пасти. Потому заранее надо согнать: познакомитесь с ним, и коровы пусть отбодаются.

Глубоко затянулся дымом, поднялся и, понукая лошадей, пошел мерным шагом за плугом. А за ним опять двинулась вся вереница скворцов и ворон — скок-скок…

Подогнал я стадо ближе к усадьбе Паулюкониса. Издали окликнул пастушонка. Он прибежал, запыхавшись, размахивая длинными рукавами сермяги, и остановился передо мной, видимо не зная, что сказать.

Был он намного меньше меня ростом — щупленький, неказистый мальчик с темными и курчавыми, как ягнячья овчинка, волосами, с беспрестанно мигающими глазами. Сермяга чуть не до пят, на голых ногах деревянные башмаки, щиколотки почернели от грязи до лоска — хоть картошку сажай.

— Ты откуда будешь? — спросил я.

— Оттуда… — махнул он рукой в сторону леса.

— Откуда — «оттуда»?

— В Палаукишкяй мама живет.

— А отец?

— Отец в окно выскочил.

— Как так выскочил?

— А я знаю? Выскочил — и нет его. Мама так сказала.

Вдруг он беспокойно дернул плечами, сунул руку за пазуху, почесал там и вытащил горсть сенной трухи.

— Я на сеновале сплю, — пояснил. — Хорошо там. Зароешься с головой в сено, согреешься… Только сено всюду налезает. Вот!

И опять вытащил горсть трухи, уже побольше первой.

— Зачем на сеновале? Или в избе места нет?

— Место бы нашлось, да хозяйка говорит, я вшей развожу.

— А зимой? Холодно ведь зимой на сеновале!

— Зимой я за печкой спал, но хозяйка осерчала — вшей, говорит, разводишь в доме, иди-ка на сеновал.

— Чего же она так осерчала? — спросил я, досадуя, что он так медленно рассказывает.

— Раньше она меня сажала за стол. И меня сажала, и своих ребятишек сажала. Всех вместе сажала, наравне. Только шкварки из подливки накладывала на блины не поровну. Всегда так подложит, что на их стороне хлюпает, а у меня — сухо. Вот я взял раз и повернул жиром в свою сторону. Сейчас же все ее ребятишки — в рев. Хозяйка налетела… — Он заморгал, умолк.

— Била тебя?

— Не очень… Теперь я ем у порога, на конике[16]. Поем и иду на сеновал. На сеновале…

— Стя-пу-кас! — донесся женский крик от дома Паулюкониса. — Куда тебя черт поне-ес?

Стяпукас вздрогнул, схватил свою хворостину.

— Я побегу, — прошептал он.

— Завтра пригоняй сюда стадо.

— Пригоню, пригоню! — крикнул, пустившись бегом по полю.

И верно, пригнал. Наши коровы пообвыклись, перестали бодаться, рядом щипали молодую траву. Мы со Стяпукасом делали свирели из ивовой коры и дудели, усевшись друг против друга на камень.

На полях копошилось все больше и больше народу. Йонас пахал и боронил целыми днями. Теперь он не выбирал мест повыше. Вся земля просохла, даже побелела на буграх. Хозяин сеял, а Она отмечала пучками соломы засеянное. Так всю неделю. А по воскресеньям Йонас опять бежал в волость и опять возвращался ни с чем. Видели, оба мы со Стяпукасом видели, как на загорелое лицо Йонаса легла темная тень. И ходить он начал медленнее и опустив голову, будто искал что-то на земле, будто разглядывал свои ноги.

Так прошло несколько недель. Обремененные семенами пашни уже покрывались свеже-зеленым пухом яровых, буйно росли ржаные всходы, сплошной стеной вымахала озимая пшеница. И все меньше оставалось места нашей скотине. Наконец однажды вечером хозяин сказал:

— Завтра выгонишь в лес!

Пасем мы со Стяпукасом в лесу. Лес большой, вдоль перерезан песчаной дорожкой. Направо от дорожки далеко раскинулся по холмам сосняк. Но холмы здесь не круглые, как обыкновенно бывают на полях, а продолговатые, словно большие валы: гора — долина, гора — долина. Будто хлынул в одну весну могучий водяной поток, взволновал землю, изрыл ее ложбинами, балками, перевалил через них и унесся дальше, куда-то к заросшим кустами болотам, к дальним озерам, а может, и к самому морю, о котором мне когда-то рассказывала учительница. А на размытой земле выросли сосенки: на гребнях валов — низкорослые, с раскинувшимися во все стороны ветвями, в долинах — повыше, потоньше, и стоят теснее. Стоят все и шумят, разливают вокруг запах смолы. А под корневищами, на скатах, нарыто множество круглых и глубоких ям, валяется почерневшая, полусгнившая солома, видны присыпанные хвоей колеи. Окрестные жители прячут здесь от зимних морозов картошку, свеклу, морковь и прочие овощи. Иногда прячут здесь трубы самогонных аппаратов, конечно, не от мороза, а от зоркого глаза полицейского.

Места по эту сторону дороги унылые, неприглядные, поросшие упругим вереском, чахлой, редкой травкой, не привлекающей ни глаз скотины, ни косу крестьянина. Лишь в самой глубине балок упрямо лезут из-под толстого хвойного покрова ранние «колокола»-боровики, лиловые сыроежки и золотистые козляки. Вылезут, постоят, подождут грибников, а потом дрябнут и загнивают, распространяя вокруг приторный запах прели. Даже птица здесь редкий гость: залетит какая-нибудь ворона или сорока-воровка, крикнет раза два и опять унесется назад. Один работяга дятел без устали долбит и долбит смолистую шишку, зажав ее в свой верстак в развилине сосны.