Проданная замуж - [62]

— Сайбер пошел работать? — спросила я, удивляясь, как он мог позволить себе такие покупки.

— Да, он работает официантом в каком-то ресторане в городе. И скоро по нашему дому снова будут бегать дети: Сайбер сказал, что Танвир на сносях.

— Я тоже, — бросила я.

Мена секунду молча на меня смотрела, а потом воскликнула:

— Не может быть! Тебе всего четырнадцать! Нельзя рожать детей, пока тебе не исполнится хотя бы шестнадцать.

Рожать детей? Слово хамила означает это? У меня будет ребенок? Желудок словно упал к моим ногам, когда все кусочки пазла вдруг собрались воедино. Я разрыдалась.

Сестра обняла меня.

— Не плачь, Сэм.

— Но они говорили мне только, что я на сносях. Я не знала, что это означает беременность.

Мена крепко сжимала меня в объятиях.

— Все будет хорошо. Не волнуйся.

Сестра отстранилась, чтобы вытереть слезу с моей щеки.

— Только представь, у тебя появится кто-то твой и только твой, кого ты будешь любить и с кем можно будет играть.

Но что бы ни говорила Мена, я ощущала лишь страх и замешательство. Был май 1983 года, мне было четырнадцать лет и два месяца, и я ждала ребенка.

13

Шли недели, и я втянулась в прежнюю рутину стряпни и уборок, хотя новая техника, которую купил Сайбер, облегчала мне работу. Беременность не вызывала у меня тошноты, тогда как Танвир тошнило по утрам, днем, да и вообще в любое время суток.

— Не ешь того, — советовали ей. — Не ешь сего. Пей побольше воды. Принесите ей соку. Тебе удобно? Приподними ноги и отдыхай.

Вся семья вилась вокруг Танвир. Я была рада, что меня не тошнит, но и не обиделась бы, если бы мне досталась хоть часть внимания, которым окружили ее. Я ведь тоже ждала ребенка, почему тогда мне приходилось выполнять всю прежнюю работу по дому? Почему мне не позволяли немного отдохнуть?

По крайней мере, без Ханиф и ее детей в чем-то стало легче. Однако я обнаружила, что, пока меня не было, Ханиф устроила ревизию моих вещей и многое выбросила, в том числе оранжевый шальвар-камиз, который сшила для меня мать. Хотя я больше не могла носить этот наряд, он кое-что для меня значил — хоть какой-то подарок от матери, — и на короткое мгновение я почувствовала опустошение, оттого что его выкинули. Матери, конечно, не было дела до моих чувств.

Думаю, мать считала, что, насильно выдав меня замуж, она покончит с моим упрямством. Но для меня все изменилось после происшедшего в Пакистане — с того дня, как я осознала, что замужем, и после того как вернулась к матери, а та отослала меня обратно. Именно тогда я поняла, что мать никогда не станет обо мне заботиться и мне придется делать это самой. Поэтому, когда мы вернулись в Глазго, не мать изменилась, но я стала другой. Однако она не знала, что ее план не сработал; она считала, что по-прежнему может указывать мне, точно так же как и всем остальным. Мать постоянно звонила в Пакистан, давая указания семье Афзала, угрожая, что, если они не сделают, как она хочет, она разорвет наш брак. Она пыталась все и всегда держать под контролем. Афзал, конечно, не мог официально переехать в Шотландию, пока я не достигну совершеннолетия, и мать использовала это обстоятельство как инструмент для достижения собственных целей.

Афзал прислал мне письмо, в котором говорилось, как сильно он меня любит и как ему не терпится приехать в Шотландию, но не было ни слова о моей беременности, самочувствии или о чем-нибудь таком. Иногда я думала о нем: думала о том, что он со мной делал, и я прощала ему это. Я представляла, как он приедет сюда и будет заботиться обо мне и ребенке, надеялась, что он появится через пару месяцев, до рождения ребенка, но этого не произошло. Мать сказала:

— Он мог бы и переслать тебе что-нибудь с этой запиской.

Я не понимала, о чем она говорит. Что мне мог переслать Афзал? Потом мать порвала письмо. Возможно, потому что я еще не достигла совершеннолетия, но, скорее всего, оттого что хотела меня контролировать. Я была всего лишь инструментом для осуществления ее планов: мать использовала меня, когда ей это было удобно, и не обращала на меня внимания, когда я была ей не нужна. Ей никогда не приходили в голову вопросы наподобие «правильно ли будет так поступить по отношению к Сэм?». Она всегда считала, что, если что-то хорошо для нее, для меня это правильно.

В Глазго ей, похоже, было хорошо. Она часто ходила в гости — к тетушке Фатиме и к другим — и вела более активную общественную жизнь, чем в Уолсолле. Она стала посещать молитвенные собрания и таким образом нашла четверых или пятерых подруг, которые ходили к ней в гости и приглашали ее к себе. Раньше она никогда не проявляла интереса к подобным вещам, даже в Пакистане. Нас с Меной это не затрагивало. Нам приходилось посещать вместе с матерью особо важные молитвенные собрания, но такое случалось всего пару раз в год, поэтому нас не слишком отягощало. Мать стала демонстрировать весьма рьяное отношение к религии, хотя дома вела себя не как человек религиозный. Нам казалось, что мать ходит на встречи только потому, что их посещает тетушка Фатима, и потому, что там собирается круг ее друзей. Поскольку в Уолсолле у матери не было столько подруг и здесь, в Глазго, она казалась гораздо счастливее, мы не возражали.