Продается недостроенный индивидуальный дом... - [61]

Мадам Хаукас не случайно обнаружила эти строки. Глава 24-я Евангелия от Матфея, в которой она прочитала это предсказание, называется: «О разрушении града Иерусалима и конце света». Тогда мадам Хаукас искала глубокого объяснения совершающимся событиям и нашла его. Она подчеркнула эти строки, чтобы потом, если понадобится, отыскать их и показать понимающим людям, ибо слова эти точно били в цель, предсказывая скорую гибель отвратительного мира.

Нынешней весной она снова взяла в руки черную книгу и открыла ее на знакомом месте. Дело в том, что домоуправление созвало собрание жильцов и разделило ее сад между ними. Никто из этих алчущих даже не поблагодарил ее. Наоборот, Ирене, которую бросил муж, и жена офицера совсем обнаглели — заявили, будто Хаукас не разрешает их детям играть в саду. Да как же можно пускать детей в сад, где растут фруктовые деревья и зеленеет трава!

Одна только Хелене Пагар была на ее стороне. Она сказала об этом позже, после ужасного собрания, когда Хаукас, едва держась на ногах, удалилась к себе. Но что значил один отказ, что значила одна полоска земли — разве она прибавит что-нибудь к тому жалкому клочку, который ей, бывшей владелице, оставили из милости. Нет, нет, она и слышать не хочет о такой жертве.

Позже она все-таки поняла, что две полоски, если их как следует удобрять, это все-таки две, а не одна, и завела с Хелене Пагар разговор о том, как испортились нынче люди. Хелене Пагар была хорошим человеком. Она не спорила. Она даже соглашалась: ведь в самом деле, взять хотя бы эту нынешнюю молодежь, — до того испорчена, куда дальше.

Исключения ох как редки!

Мадам Хаукас допускала исключения. Она уже продолжительное время наблюдает за молодыми проуа[7] Пагар. С зятем проуа Пагар, кажется, повезло, а ведь вначале казался ну дикарь дикарем. Можно было ожидать, что первым поднимет руку за дележ сада, а оказался скромным, каким и подобает быть честному человеку.

— Сам строит, потому и чужое ценить умеет, — задумчиво произнесла Хелене Пагар.

— Да-да, такой серьезный и вежливый. Приятно смотреть на них, будто созданы друг для друга.

А те, о ком шел разговор, сидели в этот момент у себя в комнате и напряженно молчали.

Муж ковырял перочинным ножиком сломавшийся ноготь большого пальца.

Затем положил ножик в карман и закурил. Жена вздохнула. Надо было что-то сказать.

— В самом деле, не стоило приезжать домой. Последние две недели я только и слышу: дом — деньги, деньги — дом.

— Конечно, в Москве тебе жилось веселее, — заметил муж. И он не ошибся.

Урве подняла голову от книги — муж улыбался.

Какое отталкивающее лицо! Длинный шелушащийся нос, светлая щетина на сильном подбородке, неприятная усмешка, эти белые редкие зубы. Такое лицо можно только ненавидеть. С каким деланным спокойствием он взял сигарету... Если бы эта хрустальная пепельница с золотым ободком не была свадебным подарком от Лийви, швырнуть бы ее об пол — пусть разлетается вдребезги. И пусть трясет свой пепел куда угодно.

В Москве жилось веселее? Что ж, выходит, надо было писать мужу минорные письма? Если бы этому тупому человеку пришлось столько учиться, осилить такую программу, он... Да что там, разве бы он осилил! Так думала оскорбленная Урве. Но она этого не сказала. Она мечтательным голосом произнесла:

— Да, Москва! В Москве была жизнь.

После обеда Урве сразу же углубилась в книгу — ей впервые поручили написать рецензию. Рейн ходил по комнате, перебирал вещи, рылся в шкафу.

— Здесь был клубок веревки, ты не знаешь, где он? — спросил он наконец.

— Не знаю, — небрежно бросила Урве. И через минуту добавила уже другим тоном: — Пожалуйста, не думай, что я читаю для развлечения. Эсси заказал мне рецензию на эту книгу.

Муж, продолжая ходить по комнате, ничего не ответил; тогда жена решила еще раз сказать, что согласилась на это трудное задание главным образом из-за денег.

— Едва ли это имеет какое-нибудь отношение ко мне, — пробурчал муж и опустился на колени, чтобы заглянуть под туалетный столик.

— То есть как?

— Снова купишь какое-нибудь пальто, — буркнул Рейн.

Это было как удар кнута. Она молодой работник республиканской газеты, ее ценят, ее «Письмо из Москвы» вывесили на доску лучших материалов, от нее все отделы хотят иметь «живые очерки», а собственный муж считает, что она должна всю жизнь ходить в этом старом, безобразном, до глубины души ненавистном ей плаще. Или, может быть, он думает, что и по весенней Москве она должна была расхаживать в своем зимнем пальто и вязаной шапочке.

Рейн наконец нашел клубок. Теперь можно идти. Но, заметив, что жена неподвижно сидит уставившись в пол, чуть мягче спросил:

— Рассердилась?

Ответа не последовало.

— Обновить оболочку, конечно, неплохо, кто этого не хочет... по надо все-таки отдавать себе отчет...

— Что, стройка остановится? — тихо спросила Урве.

— Слава богу, пока нет, но...

— Мы голодаем?

— Мы питаемся даже слишком хорошо. — В колючих вопросах жены было что-то такое, что заставило мужа взять более резкий тон. — Да-да, мы едим слишком хорошо. У Ваттера жена, трое детей, разбитая параличом мать жены, а на питание уходит столько же, сколько и у нас.