Прочерк - [45]

Люша уже почти не хромает. Забавная ямочка на левой щеке. Подарок, посланный Корнеем Ивановичем и Марией Борисовной: кукольный сервиз на 12 персон. Подарки от гостей. У Люши в гостях дети — она важно разливает по рюмкам лимонад, и они чокаются. Ида поставила на стол черничный пирог. «Мама, я помогала собирать… Мама, у тебя черные усы от уха до уха!» Общее веселье.

Я заторопилась обратно — не опоздать на свидание с Валовым. Что же в конце концов реальность: черничный пирог или печати на дверях Митиной комнаты? Кажется, Иде в моей спешке почудилось недоброе, но она за трехлетнюю жизнь у нас привыкла, что я и Митя и все друзья наши вечно торопимся к каким-то своим корректурам, рукописям, ученикам, книгам, что мы никогда не справляем праздники толком, «как у людей», — и ни о чем не спросила. Ида — свой человек, я ей все расскажу, но потом, потом. А сейчас — встреча с Валовым. Через 30 часов он увидит Митю!

Приехав домой, я убедилась, что черничный пирог лгал. Дома, в почтовом ящике, меня ждала повестка. Нет, не в НКВД, а на почту, всего лишь… «Поступила телеграмма… из Киева… Зайдите на почту от… до… номер окошечка… номер телефона…»

У меня оборвалось сердце. Поздравительная еще от кого-нибудь с днем Люшиного рождения? От Цезаря? Нет, Цезарь Самойлович в Крыму, а тут ясно написано «из Киева». Значит, от Мити… Мало ли о чем мог дополнительно телеграфировать Митя! Например: «Отчего нет писем. Беспокоюсь здоровьем», — сочиняла я, перебегая дорогу.

И вот — телеграмма в руках.

«Митя задержался на неопределенное время тчк Выясняйте обстоятельства. Бронштейны», — прочла я тут же на почте.

«Выясняйте обстоятельства». Одно обстоятельство мне сделалось ясным мгновенно: предупредить Митю я не успела. Он взят. Его увели. А подарено мне было на его спасение, или хотя бы на то, чтобы предупредить об опасности, — целых пять дней. И я их истратила зря.

…Пришел Валов — чисто выбритый, с чемоданчиком, готовый к отъезду. Молча я протянула ему телеграмму. Ехать более некуда, незачем.

Молча он возвратил мне деньги. Молча ушел — вероятно, снова на Витебский.

Кому-то другому достанется и этот билет.

СОТНИ «СПРАВОЧНЫХ» ДЛЯ НЕВЫДАЧИ СПРАВОК

1

«Выяснить обстоятельства» чьего бы то ни было ареста — почему человек арестован, за что, где он — было в ту пору так же затруднительно, как во время извержения вулкана наклониться над кратером и туда заглянуть.

Не в том дело, опасно заглядывать или безопасно. Тюрьмы, прокуратура, НКВД отделены были от остального мира двойным оцеплением: вооруженной охраной и толпами осиротелых людей. Подойти к окошечку, где в тюрьме выдавали справки, а иной раз соблаговоляли принять 15 рублей, было не то что опасно, — а не подойдешь. В кабинет прокурора, где объявляли приговор, тоже. В Большой Дом — тоже. Толпы кочующих женщин сами заслоняли от себя желанные двери.

Удивительные это были толпы. На вокзалах, в магазинах, на рынках люди шумят, толкаются, бранятся, спорят. Тут толпы беззвучные, еле видимые. Операция по изъятию «врагов народа» производилась в крупных городах многотысячная, соответственно и родственников многие сотни тысяч. Усилия власти направлены были на то, чтобы толпы эти обрели два основные качества: беззвучие и незримость.

Усилия — успешные. Обрели.

Беззвучие достигалось легко: если женщины задавали возле тюремного окошка или перед столом прокурора излишние вопросы или между собою разговаривали чуть громче шепота — справочное окошко захлопывалось, дверь в прокурорский кабинет запиралась.

Надолго? А как вздумается. Потому и боялись разговаривать, расспрашивать громко, настойчиво: ведь если ты будешь себя тихо держать, из окошка могут швырнуть тебе желанную кость — весть, а заговоришь погромче, и захлопнется окно и ты снова погрузишься в безвестие. Ты — и она, и она, и она, и все.

В комнатушках деревянного флигеля возле тюрьмы на Шпалерной, 25 (ул. Воинова); в огромных многооконных и многоколонных залах Большого Дома у Литейного моста; в Военной прокуратуре на Литейном; возле Крестов на Выборгской стороне; в Гражданской прокуратуре на улице Гоголя; в Пересыльной тюрьме возле вокзала — владычествовала тишина. Только безропотно покоряясь тишине, можно было сохранить надежду на малейшее известие: выбыл? здесь? Разрешены ему деньги или не разрешены? Следствие еще ведется, или приговор уже вынесен? Надеясь на крохи известий, немели — прочно.

Но власти требовали от многотысячной толпы не одного лишь беззвучия. Невидимости! твоего мужа, жив он или мертв, уже нет (раз он арестован — он всего только был, да и то вряд ли), а тебе еще дозволено существовать, но при одном условии: притворяйся несуществующей! блюди невидимость! Очередь невидимок. Женщины, пришедшие за справками, склублялись в толпу лишь внутри помещения, а до того как их впускали внутрь, кочевали поодиночке, по двое, по трое, перекочевывали из проходных дворов в пустые подъезды, из пустых подъездов — на заброшенные набережные, в тупики, в переулки. Подалее от человеческих глаз. Вжимайся в стену, проваливайся сквозь мостовую, но чтоб тебя не было видно! Вновь обретешь свою бренную плоть, свою зримость, только внутри помещения: на лестнице и в коридоре Прокуратуры, в колоссальном зале Большого Дома или в комнатушке тюремного флигеля.