Прочерк - [44]

Я же была до такой степени оглушена происшедшим и не готова к случившемуся, что не смела даже в душе своей давать Мите советы. Мне казалось: вот если бы я его увидела, услышала, дотронулась до его руки — тогда и поняла бы. И он понял бы.

С Катей мы условились встретиться утром 4-го — из осторожности в сквере. Я решила: никакого письма ей не дам, а она выучит мои слова наизусть. Катя пришла. Я принесла ей на дорогу батон, вареные яйца, сахар и яблоки. «Ну, зачем ты, Лидочка? Спасибо, Лидочка. Напрасно ты беспокоилась, Лидочка». Я дала ей в дорогу деньги — на обратный билет да и вообще, просто так. Митя забыл выглаженные и приготовленные для него Идой носовые платки — их я послала ему. Любимые вещи — книги — все оказались взаперти, недосягаемы, ничего не пошлешь. Катя аккуратно повторила мои слова. Мною сочинилось не письмо, не телеграмма, а какая-то бездушная справка. «Митя, в ночь с 31-го на 1-е у нас был обыск. Мне предъявили ордер на твой арест». Тянуло прибавить: «Обнимаю тебя. Пока я на воле — буду за тебя бороться. И в тюрьме тоже… Пока я на земле. Пока я жива…» Но никак не выговаривались мною эти слова Кате. Тут уже влага, слезы в горле — это можно, только уткнувшись ему в грудь.

С Катей мы рассчитали так: если в Киеве ей помогут срочно достать обратный билет, вернется она 8-го. Митя будет уже предупрежден. И я узнаю, что он решил о себе и обо мне и как мне жить дальше.

6-го, день Люшиного рождения, я проведу в Сестрорецке, а вечером вернусь в город и буду ждать Катю.

Днем 5-го я вышла за дверь глянуть — нет ли в ящике нового Митиного письма. Нашла мятую бумажку: «Лидочка, не сердись, пожалуйста, я потеряла билет, а к тебе не дозвонилась. Извини, пожалуйста. Твоя Катя».

У меня подкосились ноги, я так и села на стул в передней. Я читала и перечитывала Катиным библиотечным почерком написанные слова и не верила глазам своим.

Твоя Катя. Твоя Катя. Твоя Катя.

Это был удар по голове кирпичом. Это было, как ночной звонок в квартиру, как «мальчик безнадежен», как «удалить аппендикс опоздали, заражение крови неминуемо». Это было заражение горя — предательством.

Это было также и воровство, спекуляция, но о спекуляции я тогда не подумала.

Потерять билет! Потерять мои последние слова Мите, мое SOS через пространство и горе! Потерять билет, когда каждая минута дорога!

В тот день я поняла случившееся так: Катя побоялась ехать, а мне побоялась сказать «нет». «Да, Лидочка, конечно, Лидочка». Трусиха и растяпа, вот она кто… О настоящей судьбе билета я тогда не додумалась.

В онемении бешенства сидела я на стуле под вешалкой. Потеряла билет! Потеряла мое слово Мите! Может быть — спасательный круг.

И только через три десятилетия, когда я, за многие годы совместной жизни, узнала Катю близко, увидела насквозь — я, глядя назад, догадалась: струсить-то она, конечно, струсила, но выгоды своей не упустила. Она вовсе не потеряла, она продала билет на вокзале перед самым отходом поезда — попозже, попозже чтобы подороже содрать.

Но в августе тридцать седьмого мне не до того было: потеряла Катя или продала. Я просто заплакала. Впервые за эти дни. От своей беспомощности. От Катиного вероломства.

Катя была моя двоюродная сестра, я видела ее когда-то совсем маленькую в Одессе у любимой нашей бабушки, папиной мамы, на коленях. Плакала я от соприкосновения с низостью, трусостью, лживостью. Как она могла мне не дозвониться, если я целый день сидела дома? Зачем она лжет? Она гораздо хуже Кости Г. — тот поступил прямо.

Я плакала, и плакала, и плакала, истекая слезами на своей раскладушке, — и вдруг раздался звонок. Я подумала: «Теперь за мной. Ну и хорошо. Ближе к Мите».

— Кто там?

— Вам телеграмма.

Я знала, что часто так отвечают они.

Я сбросила цепочку с двери и отодвинула засов. Пусть. Я устала. За мной так за мной. Пусть.

Это был знакомый почтальон. И в самом деле телеграмма. И не от кого-нибудь — от Мити. Поздравительная!

«Поздравляю Люшеньку и тебя с днем рождения тчк получил только одно письмо тчк пиши чаще Митя».

Телеграмма отправлена 5-го днем. Сегодня 5-е! Значит, он цел и невредим. Значит, они еще не схватили его. Значит, надо снова и снова во что бы то ни стало добывать билет и искать курьера. А не реветь тут из-за подлюги Кати.

9

Я отправилась за билетом сама. Я была готова и ехать сама. Но на вокзале — толпы. Без блата тут ничего не поделать. Я к Валову: Матвей Петрович цел, невредим, вот от него телеграмма, видите подпись: Митя! Не можете ли вы снова достать билет? Стыдно признаться, вы достали, а Катя потеряла его. Тут меня ждала нечаянная радость: у Тани не аппендицит, она поправилась, Валов же, ругнув Катю, вызвался не только снова достать билет, но и ехать сам: Танечка теперь вне опасности, можно оставить ее с домашней работницей. На поверку этот человек оказался гораздо смелее и сердечнее многих. (В тридцать седьмом он уцелел. Но во время блокады, отправив жену и дочь в эвакуацию, умер от голода.) Мы условились, что 6-го вечером он еще раз зайдет ко мне — за полтора часа до поезда.

6-го утром я купила куклу, торт и, увы! керосин и поехала в Сестрорецк. По дороге то и дело вынимала из сумочки Митину телеграмму: да, да, телеграмма от Мити. Про него нельзя говорить «он был», он есть, он жив… Телеграмма — подтверждение нашей прежней жизни, как и керосин, и кукла.