Пробужденная совесть - [37]

— А если так, — крикнул ему Пересветов, — так за жизнь нужно жизнь отдать, стало быть? А? Так, что ли? Так я, може, и отдам жизнь-то Трегубову? У меня, може, там на берегу и припасено что? А?

Он подождал ответа. Но Беркутов не откликался. Он совсем исчез во мраке. Только ветер шумел в саду как вода у плотины да назойливо визжало полотно ворот.

Пересветов пошел в дом.

— Воровать можно, а убивать нельзя, — говорил он сам с собой как будто ворча. — Это что-нибудь не так. Что же мне с ним делать, если он ко мне войдет, когда я воровать-то буду? Стало быть, вы знаете, да не все; не всю науку прошли, значит! А тогда и учить нечего! Вот что! — несколько минут он простоял на дворе, задумчиво глядя перед собою. — А жизнь ему я, может быть, и отдам. Почем ты знаешь? Что же? — шептал он, поднимаясь на крыльцо. — У меня, знаешь, может быть, какие камни там на берегу наворочены!

Он поднялся на крыльцо и снова остановился. Внезапно ему мучительно захотелось идти туда, в сад Трегубова, и заглянуть в окно кабинета. Что-то делается теперь там? Так же ли грузно стоит тяжелый стол и бронзовые крышки чернильницы светятся во тьме? И так же ли висит до полу толстый шнур портьеры? А в углу на диване спит ли там кто-нибудь, или нет? Это желание видеть кабинет Трегубова налетело на Пересветова как горячий вихрь, сокрушило его волю и понесло, как вешний поток несет легкую щепку. Однако, за воротами Пересветов опомнился, воля внезапно вернулась к нему, и он тотчас же пошел обратно в свой притихший дом.

Он тихо прошел в спальню, не зажигая свечи, быстро во тьме разделся и лег в постель. В комнате, впрочем, было не совсем темно: в углу, у образов, горела лампадка, и свет от нее лежал на полу почти у самого окна зеленым пятном. Пересветов лежал в постели с открытыми глазами и смотрел на это пятно. Оно шевелилось на полу, колебалось и как бы вращалось вокруг своей оси, как большой зеленый жук, пригвожденный к полу иглою. То и дело у него с боков то появлялись, то вновь исчезали короткие ножки. Пересветов лежал и глядел на это пятно. Постепенно в его сердце начал расти ужас; рос он со сказочной быстротою и в одну минуту из горчичного зерна вырос с гору. И тогда Пересветов услышал стук. В окно спальни кто-то назойливо стучался. Пересветов перенес к окну мутный взор и увидал Трегубова. Он стоял под окном в голубом бархатном халате, опоясанном золотым шнуром, и барабанил в стекло выхоленною рукою. Все его лицо смеялось и светилось весельем. Потом он как-то весь приподнялся и прыгнул прямо через окно в комнату. Однако, падение на пол его тела не произвело никакого шума.

Пересветов смотрел на него и ждал, затаив дыхание.

Между тем, Трегубов, свернув калачиком ноги, уселся как раз в свете лампадки. Пятно на полу исчезло, и зеленоватый свет лампадки залил глаза, нос и губы Трегубова, как прозрачная жидкость.

— Bon jour, — проговорил Трегубов, смеясь всем лицом, и зеленоватая жидкость от движения его губ стекла на клинышек его модной бородки. — Bon jour! А ведь это вы хорошо придумали, жизнь-то за жизнь? Это недурно. Я согласен! Тут ведь рупь за рупь, аккурат коммерческая сделка! Проигрыша нет, это можно!

Трегубов снова рассмеялся всем лицом.

Пересветов сел на постели, положил на колени подушку и, затаив дыхание, слушал Трегубова.

— А воровать, действительно, нехорошо, — говорил, между тем, Трегубов. — Главное, нельзя никак всего предвидеть. Всех случайностей не угадаешь. Вы ко мне за лишним калачом, а я тут как тут. Извольте меня шнурочком душить! А ведь жизнь-то у меня так же, как и у вас, одна-с, и стоит она мне миллион миллионов. Это вы верно изволили выразиться! Вот тут и вертись! А за шнурок-то ведь тоже не вкусно браться! Вы за шнурок, а я после того к вам в гости и рожи перед вами начну корчить!

Трегубов подмигнул Пересветову глазом. Подушка заколебалась на коленях Пересветова.

— Вы вот извольте посмотреть, какие я рожи умею корчить, — проговорил, смеясь, Трегубов, — вот извольте поглядеть! Вот посмотрите-ка! Полюбопытствуйте!

Он замолчал.

Внезапно лицо Трегубова стало пухнуть; его рот полуоткрылся, скаля зубы; правый глаз начал быстро вращаться в орбите. Наконец, глаз остановился и помутнел.

Трегубов исчез. В спальню Пересветова вошла со свечой в руках Аннушка. Глаза ее были заспаны, а щеки красны.

— Чего вы? — спросила она Пересветова. — Чего вы меня звали?

Пересветов дрожал всем телом. Подушка прыгала на его коленях.

— Заварите мне, Аннушка, мяты, — наконец, проговорил он, — мяты, горячей мяты. У меня озноб.

— Хорошо, — сказала Аннушка и ушла, шлепая босыми ногами.

Пересветов просидел несколько минут неподвижно, затем тихо встал и босиком прошел в столовую. Там он достал из буфета откупоренную бутылку водки и жадно припал холодными губами к ее горлышку.

Когда Аннушка вошла к Пересветову в спальню с чайником мяты и со свечою, он крепко спал, вытянувшись во всю длину на постели. Его лицо было бледно, как у мертвого: от него на всю комнату несло водкой.

— Спрашивал мяты, — покачала Аннушка головой, — а на место того вон что!

XVIII

Целых шесть дней Пересветов гостил у Тихона. Настроение его духа за это время беспрерывно колебалось: то он ходил мрачный: и угрюмый, с усталым взором и поникшей головою, а по ночам разговаривал с Трегубовым и беспокойно вскрикивал; то по целым дням он без просыпа пьянствовал с Тихоном, горланил песни и засыпал пьяный на полу, с измятым лицом и опухшими глазами. Но иногда Пересветов чувствовал себя бодро и почти весело, мечтал о Кубани, подсчитывал, сколько ему может стоить хорошая хозяйственная усадьба, и глаза его загорались энергией.