Пробужденная совесть - [33]

— Ради Бога, — прошептала Пересветова, — ради Бога… он меня бьет… Я насилу вырвалась…

Она зарыдала короткими рыданьями и тотчас же замолчала. Ее глаза лихорадочно горели в полумраке комнаты.

— Успокойтесь голубушка, — заговорил Беркутов, нежно касаясь ее холодных рук, — успокойтесь.

Он усадил ее на стул и расстегнул ей пальто. Она сбросила с головы платок дрожащими пальцами.

— Ну, что такое? Что такое произошло? — спросил Беркутов, усаживаясь рядом.

Настасья Петровна коротко разрыдалась.

— Он меня бьет, — прошептала она, — он меня вот уже третий раз бьет… Я вся в синяках хожу…

— Да за что? Да за что же? — Беркутов с участием взял ее тонкую руку в свою. Она безотчетно вырвала руку.

— За что? За то, что я не смеюсь, за то, что я хожу грустная, за то, что я ему помогала…

Она закрыла лицо руками и громко разрыдалась. Беркутов подал ей стакан воды.

— Выпейте, родная, выпейте.

Она припала к стакану трясущимися губами, сделала короткий глоток и тотчас же отстранила стакан.

— Спасите меня, Михайло Николаич, — прошептала она, — спасите меня от него, ради Бога.

Она с умоляющим жестом хрустнула пальцами.

— Мы ведь душегубы, — говорила она через минуту, — вы это знаете, мы ведь Трегубова убили… Проклятые мы, проклятые, — зарыдала она снова.

Беркутов снова поднес к ее губам стакан, но она не приняла его.

— Вы правду тогда сказали, правду, — заговорила она, прижимая руки к груди и точно желая остановить этим жестом рыдания. — Все было так, как вы говорили. Я сидела с ним в угловой комнате. Потом муж задушил его… задушил шнурком портьеры… Потом мы понесли его садом, садом, к реке… Я собирала камни… все рученьки измотала. И все дрожала… дрожала… Потом мы пошли в лес и зарыли там его деньги у старого дуба…

— Это тот самый, которого расщепало молнией? — тихо спросил Беркутов.

— Да… — Настасья Петровна закрыла лицо руками и снова разрыдалась. — Увезите меня куда-нибудь, Михайло Николаич, увезите меня, родимый, — шептала она сквозь рыдания.

— Послушайте, голубушка, — заговорил Беркутов, трогая руки молодой женщины, — вы успокойтесь хоть на минутку и слушайте, что я вам буду говорить. Успокойтесь, родная, хоть немножко. Ну, вот так! А теперь слушайте. Если вы хотите, я действительно могу увезти вас далеко-далеко, под другое небо, к другим людям и, если хотите, мы поедем сегодня же ночью. Мой совет вам ехать, потому что здесь вы будете страшно несчастливы. Здесь вам все напоминает Трегубова: и сад, и река, и ночь, и ваш муж. Муж и бьет вас вот именно за то, что вы напоминаете ему о том, чего он боится как огня. И он всегда будет бить и мучить вас, всегда, всегда!

Беркутов на минуту замолчал. Настасья Петровна слушала его, содрогаясь всем телом. Ее глаза ярко горели в полумраке комнаты.

— Кроме того, — заговорил Беркутов, — вас каждую минуту могут накрыть, и тогда вы пойдете на каторгу. А знаете ли вы, что такое каторга? — Беркутов внезапно встал и взволнованно заходил по комнате. — Что будете делать вы на этой каторге… — остановился он перед Пересветовой и внезапно замолчал, охваченный волнением. — Когда я, когда я, — заговорил он снова, стискивая свои руки, — я, мужчина… ах, лучше и не говорить об этом! — резко махнул он рукой. — Слушайте, я увезу вас отсюда сегодня же ночью; вы никогда в жизни не услышите больше о Трегубове, и ни один листок ни одна нитка не будет вам напоминать о нем. Я никогда в жизни не буду вашим мужем, — продолжал он, — с этой стороны вы можете быть спокойны, но я сумею покойно устроить вашу жизнь. Я буду жалеть вас, я ни одного человека в мире не жалею, я всех ненавижу, ненавижу, а вас, вас я буду жалеть. Ну, так что же? Хотите вы бежать со мною?

Он ждал ответа. Настасья Петровна сидела перед ним, взволнованная и бледная; ее лицо белело в полутьме, точно было посыпано мелом.

— Хотите? — повторил свой вопрос Беркутов.

Настасья Петровна кивнула головою.

— Ну, вот и отлично, — проговорил Беркутов, — вот и отлично, родная. Тогда нам нужно сейчас же устроить вот что… — с минуту он в задумчивости ходил по комнате. — Устроим вот что, — продолжал он. — Присаживайтесь сейчас к столу и пишите вашему мужу приблизительно следующее. Сейчас, дескать, любезный супруг, я сижу у нашей дьяконицы Анны Павловны. Завтра, чуть свет, она едет в город, позволь же мне ехать с нею и погостить недельку у тетки. Ведь у вас там тетка? Ну, так вот и все. Эту записку мы сейчас же пошлем с посланным к вашему мужу, и вот увидите, он сейчас же пришлет вам разрешение. Он будет сам рад удалить вас хоть на недельку с своих глаз, потому что вы напоминаете ему всем своим видом о том, что вспоминать ему совсем не хочется… Так садитесь, голубушка, к столу и пишите записку.

— А как же паспорт? — спросила Настасья Петровна робко. Нервное возбуждение еще не покинуло ее, и она постоянно вздрагивала всем телом.

— Паспорт вам не нужен, — отвечал, усмехаясь бритыми губами, Беркутов, — паспортов мы достанем, пожалуй, хоть на все наше село. Это пустяки.

В полутьме он помог Настасье Петровне снять пальто и зажег на столе лампу.

Пересветова шаталась на ногах, как пьяная.

Через минуту Беркутов стоял на крыльце своего флигеля с письмом в руке и говорил лошадиному пастуху Сысойке: