Пробужденная совесть - [14]

— Теперь квит на квит биться будем! Слышишь? Рубль за рубль!

Внезапно он упал на колени, закрыв лицо руками и колотясь лбом о скамейку, завизжал пронзительно и истерично…

VII

Вечер был тихий и ясный. На садовых дорожках лежали вечерние тени. Лиловая туча неподвижно лежала на западе. Листья деревьев не шевелились. Горьковатый запах сирени смешивался с неприятным запахом бузины, похожим на запах меди. У реки куковала кукушка. Настасья Петровна задумчиво сидела на скамейке в своем крошечном саду. Ее смуглые руки лежали на коленях. Она как будто похудела за последнее время; в глазах ее горела тревога. В нескольких шагах от нее, заложив руки за спину, ходил взад и вперед Пересветов. Он был в черном люстриновом, пиджаке и черной фуражке. Ходил он в глубокой задумчивости, ничего не видя и не слыша, делая крупный шаг своими обутыми в высокие сапоги ногами. Вот уже третий день его гнела постоянная тоска, щемящая и неотвязчивая, точно жадный паук присосался к сердцу. Он заметно похудел, а под его глазами темнели синеватые круги. Третий день он совсем не занимался хозяйством, с того дня, как жена его ходила к Трегубову просить отсрочки. Он хорошо помнит этот день. Настасья Петровна пришла от Трегубова бледная, с широко открытыми глазами. Она подошла к мужу и швырнула ему в лицо какую-то бумажку. Это была расписка Трегубова в получении тысячи рублей.

— Подлец, — прошептала Настасья Петровна в лицо мужа, — и ты и он — оба вы подлецы. И вас обоих я ненавижу!

И, прошептав все это, она ушла в свою спальню. Целый вечер она не выходила оттуда, а Пересветов спал эту ночь в кабинете.

Настасья Петровна шевельнулась, припоминая все это; Пересветов нерешительно подошел к ней.

— Настя, — позвал он, — Настя!

Молодая женщина не шевелилась. Только ее ресницы дрогнули.

— Ах, Настя, Настя, — заговорил муж, заламывая руки, — что я наделал, что я наделал! Если бы только я мог знать раньше, какой ценой мне это достанется. Зол я был, очертя голову со злости в омут бросился. Ах, Настя, Настя, не вернуть теперь прежнего! — Он тяжело передохнул и сделал несколько шагов. — Мутит меня, Настя, — заговорил он снова уставшим голосом, — тоска меня грызет. Точно пауки сердце сосут. А чем теперь это поправишь? Несчастный я человек, Настя, не могу я от своего отказаться, вот и пошел в омут! Настенька! — Пересветов опустился перед женой на колени. — Послушай меня, Настенька, — заговорил он, забирая руки жены в свои, — ты только послушай меня! Ты не очень меня ненавидишь? А? Не очень? Я ведь не для одного себя это сделал… тебя-то к Трегубову послал… а и для тебя тоже. Жалко ведь мне тебя-то на нужду вести. Жалко, пойми ты меня. Бедному человеку не сахар жизнь-то. Бедного человека обидеть никто и грехом не считает; ему и в лицо наплюют и в шею ни за что ни про что выгонят. Меня, Настенька, гоняли; было время. Вспомнишь, в краску и посейчас ударит. А за что гоняли? За бедность, только за бедность, будь она проклята!

Пересветов поцеловал пальцы жены. Ресницы Настасьи Петровны дрогнули; грудь ее дышала тяжело, но она молчала и сидела вся бледная.

— Помню я такой случай, — продолжал Пересветов, — лет восемнадцать тогда мне было. Пропала у хозяина ложка серебряная, а я в это время на кухне был. Ищут ложку, и чувствую я, и хозяин и хозяйка на меня глядят. Они-то, может быть, без дурной мысли на меня глядели, а мне-то кажется, что они меня именно вором считают. Покраснел я до ушей самых. И злюсь на самого себя и краснею. Через день отыскалась на дворе ложка: должно быть, кухарка с помоями ее выплеснула. Говорят об этом на кухне, а я опять краснею. Кажется мне, что опять на меня все смотрят. «Это, дескать, его, дело; подкинул он ложку; испугался и подкинул!» Так вот оно что значит бедность-то! И не виноват, да виноват; за бедность свою виноват! И дал я себе тогда же слово богатым быть, чтоб не краснеть за чужую вину, чтобы равным себя с людьми чувствовать! Вот что! — Пересветов передохнул снова. — Так вот они дела-то какие! Теперь мы, по крайней мере, перед одним только человеком краснеть будем, — перед Трегубовым. А у бедного человека каждый, кто на алтын богаче его, начальник, и перед каждым он трястись должен… Настя! — позвал Пересветов. — Любишь ли ты меня хоть крошечку, Настя?

Настасья Петровна сидела бледная и трепещущая и молчала. В саду было тихо. Пересветову казалось, что он слышит, как бьется сердце жены.

— Н-не знаю, — наконец, прошептала она со стоном. — Тяжко мне, Валерьян Сергеич, — добавила она с мучительной тоскою, — побил бы ты меня, што ли, иди ушла бы я от тебя… Сама я не разберусь. Гадок только мне он, гадок, гадок! — Настасья Петровна уронила бледные руки мужу на плечи. — Расплела бы я свои косыньки, — продолжала она, с тоской глядя в лицо мужа, — и все рвала бы их, рвала бы их… Моченьки моей больше нету. Не могу я и с тобой жить и к нему бегать… не могу… не могу… Освободи ты меня от этого, Валерьян Сергеич…

Она не договорила и с громким воплем бросилась на грудь мужа. Тот потерянно прижимал к своим губам ее тонкие пальцы.

— Ну, что делать, ну, что делать, — шептал он, — я и сам голову потерял, Настенька.