Пробуждение - [17]

В небе замерли в неподвижности легкие тучки, будто лодки на тихой воде. С западной стороны они были красные от заката, с восточной — темные. Сергей вошел в кусты и сразу почувствовал, что воздух здесь намного свежее, чем в городе. Волнующе запахло цветами, травами. Что-то близкое и родное уловил он в этом запахе, увидел в этой убегающей вдаль тропинке.

Постепенно тучи с западной стороны начали терять свою яркость и через некоторое время стали сплошь черными. Солнце село, и все потонуло в негустом, летнем сумраке. Трава обросела, сделалась мягче и пахучее.

По обе стороны тропинки лес стоял зеленым забором. Впереди Сергея вначале бежал березнячок, дальше он уступил дорогу замоховевшему, хмуро-неприветливому ельнику, потом шли с ровными стволами и с целебным воздухом бронзовые сосны, а у самой деревни лес был смешанный.

Дом матери Сергея стоял у самой реки, в конце деревни. Заросшая травой дорога подходила прямо к калитке и обрывалась за деревней. К реке вела протоптанная людьми тропа.

Было уж за полночь, когда Сергей повернул кольцо у калитки и шагнул во двор с таким чувством, с каким старые солдаты возвращались с фронта. Поленница дров, аккуратно сложенная у крыльца вдоль стены, почему-то взволновала его, и он погладил ее ладонью, словно живое существо. В детстве это было его обязанностью — заготовка дров на зиму. Сначала надо было нарубить их в лесу, затем найти подводу и привезти домой, потом — напилить, наколоть и уложить, как сейчас это сделала мама.

«Эх, тяжело же матери одной», — неожиданно для себя подумал Сергей, открывая дверь в избу.

Сердце у него сильно заколотилось — так раньше, в случае пожара, колотил о рельс дежуривший по деревне мужик. Горячая дрожь кипятком пробежала по спине, в горле пересохло. И тут он заметил мать. Она стояла в одной рубахе, босиком, не смея дышать. Маленькая, сухонькая, освещенная лампочкой, висящей над стареньким столом, с протянутыми вперед руками.

— Сережа… сыночек… — проговорила она с видом упрека, узнав его, но все еще боясь верить, и вдруг кинулась ему на грудь и заплакала. — Приехал-таки… унял просьбе старухи…

— Ну чего ты, мама? Видишь, жив-здоров! Успокойся!

— Надолго ли? — обнимая сына и все еще сомневаясь в том, что это он, спрашивала старая Марья.

— Надолго, надолго, мама! — говорил Сергей, легонько отстраняя ее и сбрасывая на лавку вещмешок. Незащищенность матери, ее одиночество, старость в одно мгновение осветились для него. До этого о теперешней жизни ее он знал примерно столько же, как об обратной стороне Луны. «Видимо, только я виноват в том, что мать так быстро состарилась», — подумал он.

Сергей достал из вещмешка подарок для матери — оренбургский платок. Потом появились на столе пряники, конфеты, консервы, и после всего прочего Сергей вынул из рюкзака бутылку пшеничной водки.

— Из лучших сучков сделана, — попробовал он пошутить. — Хлебную за границу гонят, а нам сучок.

— Ох, Сережа, зачем ты? Поди, денег сколь отвалил? — ворчала довольная Марья и гладила его по голове. Она успела надеть праздничное платье. На ногах красовались новые туфли на низком каблуке — тоже подарок Сергея, которые он купил в первую получку.

— Ничего, мама. Пустяки. Давай-ка лучше выпьем за встречу!

— Выпить за такую радость можно, Сереженька. Сколько я ждала тебя. А ты, чай, не научился пить? — полюбопытствовала Марья.

— Что я, моченых яблок объелся? Или по ночам по веревке хожу?

— Эхма! Так в городе, сказывают, сейчас все пьют: и девки, и бабы. Мужики — те даже штаны пропивают.

— Неправда! Пьют, да не все.

— Смотри, Сереженька, подальше будь от пьянчуг разных! И на том спасибо, что порадовал мать. — Губы у Марьи дрожали, сердце блаженно замирало, а глаза покорно следили за сыном: как он открывал консервы и расставлял их на столе, как откупоривал бутылку, как нарезал городского хлеба.

— Прошу за стол, — разливая водку по стопочкам, пригласил Сергей. — Как говорят на Кавказе: «Дом украшают дети, а стол — гости». А я твой сын да еще гость!

— Эй, погоди-постой! Ну-ткось, совсем забыла, ошалела от радости.

Вдруг Марья засуетилась. Водрузила на стол кастрюлю с остывшим супом, развела огонь в самоваре. Сбегала в кладовку и принесла грибков и сметаны. Аппетитно запахла на столе яичница с зеленым луком — любимое блюдо Сергея. Он аж заерзал по скамье, как в детстве, от нетерпения, отчего вызвал смех у Марьи.

Едва уселись за стол, как Марья проговорила печальным голосом:

— Не сплю, Сереженька, не ем… работа из рук валится — все из-за тебя, сыночек…

— Ну зачем, мама, довольно! — Что-то похожее на жалость сдавило сердце в груди, словно молотком, ударило в левое плечо. — Мне тоже нелегко. Я ведь мастер, а рабочие — то пьяница, то лодырь. Думаешь, легко смотреть, как спивается русская нация?

— У курицы, сынок, не бывает трех ног, а у матери два сердца. Но будя, милый, об этом.

— За твое здоровье, мама!

Марья только пригубила вино, а Сергей выпил до конца. Потом повторил.

— Ешь, Сереженька!.. Ешь!.. — Мать не знала, что предложить сыну, как угодить, и поэтому все время суетилась.

Сергей прошелся глазами по маленькой комнате, по темным углам, по обветшалой мебели, по окнам со старыми занавесками и на какой-то миг остро почувствовал тоску матери, одиночество. В душе вновь шевельнулась жалость.