Пробуждение Дениса Анатольевича - [11]

С упорством телеманьяка я переключал канал за каналом, но ничего похожего на фильмы мэтра Оболенцева не находил. Ни олухов в галифе, ни английского кепи, ни даже верблюда в снегах. То есть среди научпопа и Доу-Джонса проскальзывало наше игровое кино, и даже порой современное, но все больше про какую-то крикливую молодежь — даже еще более несимпатичную, чем в реальной жизни: крашеную, в дредах, в пирсинге и в тату. Эти уродцы искали место в жизни, хотя для них, по-моему, самое подходящее место было в исправительной колонии, в трудовом лагере или в зоопарке.

Вот так, попереключав туда-сюда все каналы, я, в конце концов, забил болт на Оболенцева. Выбрал смотренный раз сто штатовский фильм про кровавого графа Дракулу и последние четверть часа тупо наблюдал за тем, как седой артист, ставший знаменитым после роли садиста-каннибала, старается спасти красотку от графа-вампира, а графа — уконтропупить всякими способами (кол, крест, серебро, святая вода). Причем, глупая девка была, скорее, на стороне вампира, а справедливость — на стороне пожилого каннибала.

Я внезапно подумал, что даже из этого простенького, как сопля, фильма извлекается важный урок. В мире есть четкая иерархия правоты. Волкодав лучше людоеда, а людоед лучше вампира. И врете вы, господа гуманисты, что нашим миром движет извечная борьба со злом. На самом деле в нашем мире всегда борются меньшее зло и большее зло, а добро овечьим хвостиком трясется неподалеку от схватки, покорно ожидая, под какое из зол ему в финале придется лечь. Мы, президенты, не творим добро, хотя даже самые честные из нас в этом не признаются, пускай и мысленно. Я-то и сам про это думал только потому, что в башке у меня опять больно заколотилось, и мир снова состоял из боли, тоски и тошноты…

— Приехали, Денис Анатольевич, — подал голос Вова. Он уже оказался снаружи и распахивал передо мной дверцу машины.

Ох! Стараясь по возможности не расплескать боль и не сблевануть себе под ноги, я оперся на протянутую руку референта и вытянул себя из салона наружу. На свежем воздухе чуть-чуть полегчало.

Раньше я здесь как будто не был — во всяком случае, явно не помнил, что был. Российская Государственная Корпорация «Новые биотехнологии», видимо, оттяпала своим забором приличный кусок зеленых насаждений Парка Победы и успела уже вгрызться в эту территорию матовыми резцами трех производственных корпусов и одной хромированной коронкой административного здания.

Больше всего я опасался увидеть на месте главного здешнего управляющего кого-то совершенно незнакомого, который начнет липнуть с проблемами и чего-то просить, а я буду судорожно вспоминать, не наобещал ли я ему благ земных в своей прошлой жизни, и прикидывать, как бы половчее свои обещания обнулить.

— Здра-а-а-а-авствуйте, Денис Анатольевич! — Высокий и очень-очень светлый блондин, почти альбинос, уже спешил навстречу, распахивая мне дружеские объятья.

О, счастье! Блондин был мне отлично знаком — знаком еще до моего президентства, до инаугурации и погружения в черную дыру беспамятства. Мелкая чугунная дрянь у меня под черепом не взорвалась дробным пулеметным стуком, а даже, как показалось мне, слегка присмирела. Впервые я искренне обрадовался встрече с человеком, которого две трети России считали чудовищем.

— Доброе утро, Болеслав Янович! — Я почти ласково приобнял чудовище за талию и приветственно похлопал его по спине, туго обтянутой блестящим пиджаком крокодильей расцветки.

Потоцкий был прекрасным подтверждением моих мыслей о меньшем зле. Поляка-альбиноса не любил никто, кроме — как шептались в кулуарах — самой младшей дочери самого первого президента России. Да и она, утверждали те же компетентные источники, довольно быстро к нему охладела. Тем не менее Болеслав уже лет двадцать был важнейшим участником новой истории страны.

По официальной версии, до 1991 года он служил рядовым учителем чистописания в обычной московской школе, хотя родителями его считались польские аристократы с километровой родословной. Впрочем, я бы ничуть не удивился, узнав, что в число его предков затесался сам Пиноккио, выструганный из твердых пород дерева.

Болеслав был непотопляем и неуничтожим. Периодически его объявляли козлом отпущения (дабы прикрыть от рядовых граждан подлинных козлов), но ни разу управляемый народный гнев не стер его в порошок. Его именем называли самых шелудивых псов, его фамилию щелкоперы рифмовали с «Троцким», его чучело сжигали на сотнях профсоюзных митингах, его лицо было на мишенях в каждом втором ярмарочном тире, а он чихать хотел на ярость масс.

Однажды на его служебную дачу в Журавлево свалилась новая отечественная вакуумная авиабомба, как бы по халатности выпавшая из как бы случайно открывшегося бомболюка сверхзвукового Ту-160, который пронесся над дачным поселком на бреющем полете. Бомба угодила в черепичную крышу, насквозь прошила чердак, оба этажа, остановилась в подвале и позорно не взорвалась. И все потому, изощрялись потом кремлевские шутники, что военную промышленность в России реформировал не Потоцкий.

На всех постах, куда мобилизовывали Болеслава, он шел по головам, драл с работников по десять шкур, давил, как танк, но был, черт возьми, едва ли не единственным, кто всегда давал