Проблема субъекта в дискурсе Новой волны англо-американской фантастики - [3]

В текстах Новой волны при обостренном восприятии иллюзорности мира особую роль начинают играть некоторые слова, характеризующие ее концептуальную сферу: это и «бред» (уже звучавший в примерах), и «мираж» («Золотая ладья» Муркока [Муркок 1992а], в которой заглавный образ золотой ладьи, за которой стремится герой, является именно таким личным миражом), и даже «глюк» — если адекватно переводить многие рассказы и повести, посвященные наркотическому воздействию на сознание главного героя — то же «Время как спираль…» С. Дилени. Именно эти слова передают связь мира и героя: в художественной реальности Новой волны мир иллюзорен, но в значительной степени его иллюзорность зависит от восприятия субъекта. Как правило, герой от убежденности в объективном бытовании мира в итоге приходит к осознанию его иллюзорности.

Для Новой волны, «не доверяющей» чувствам героя, зачастую остается один объективный фактор — язык. Восприятие мира опосредовано именно им, именно в нем для героев Новой волны выражается сознание. Это породило интерес к языку как инструменту познания реальности, сделало возможным сюжеты, в которых изменение языка влекло за собой изменение сознания и мира («Вавилон-17» С. Дилени [Дилени 2002а]), а в конечном счете, актуализировало для литературы теории Сепира-Уорфа и Гумбольдта. Наше представление о мире обусловлено языком. Но если мир подвижен, не является константой, то язык становится чуть ли не единственной реальностью восприятия — этого ключевого понятия Новой волны.

Именно через язык субъекта читатель зачастую воспринимает сам мир произведений Новой волны. Так, заголовки многих ее произведений на первый взгляд абсолютно непонятны. Названия как бы порождены самим героем. Мы намеренно приводим в данном и нескольких последующих случаях оригинальные названия произведений, так как синтаксическая и смысловая усложненность их заголовков призвана подчеркнуть неоднозначность внутритекстового пространства, трудность разграничения истины и вымысла.

«Темнота и крик. Ее крик» [Дилени 2002b] Дилени, его же «Движение света в воде: секс и научная фантастика в Ист-Вилледж» («The motion of light in water: sex and science fiction in east village» [Delany 1988]), «У меня нет губ, а я должен кричать» («I have no mouth & I must scream») Харлана Эллисона [Ellison 1983], уже упоминавшаяся в русском переводе книга Б. Олдисса «Босоногий в голове: европейская фантазия» (русский перевод — «Босиком в голове») («Barefoot in the head: a European fantasia» [Aldiss 1969]), сборник рассказов Т. Старджона «Ужас мой велик, а с младенцем будет трое» («…And my fear is greet / Baby is three») [Sturgeon 1965] и т. д. Их смысл раскрывается через восприятие героем мира, когда фразы наподобие «Темнота и крик» становятся наполнены — сначала для героя, а потом и для читателя — страшным смыслом. Такого приема классическая литература, не испытывавшая проблем с миром и бредом, не знала: «Война и мир», «Домби и сын» не требуют «пояснений» героя.

Личность героя определяет не только мир, в котором он существует, но и сам текст, этот мир описывающий. Принцип «ступенек» применим, тем самым, и к организации текстового пространства. «Ступенькой вверх» для текста является усложнение его структуры, призванное отобразить усложнение личности персонажа (синестезию или телепатию), приобретение им нового качества (экстрасенсорика и т. д.). Это зачастую находит в текстах Новой волны формальное выражение. Диалоги телепатов из романа А. Бестера «Человек без лица» графически организованы специфическим образом: реплики каждого из участников полилога выстроены «столбиком», при возникновении же общих тем такие мысли-колонки пересекаются, образуя «плетенку» (термин Бестера).

Трудно назвать автора, который не использовал бы различные шрифты и курсивные написания для подчеркивания особых способностей или состояний своих героев.

Состояние личности на ее пути к разрушению («ступенька вниз») — это фрагментарность многих текстов Новой волны, невозможность восстановления смысловых пробелов между абзацами, немотивированное употребление строчных и прописных букв.

Последняя стадия — стадия абсолютного разрушения сознания и мира — при всей очевидной трудности воплощения этого процесса также находит свое выражение. Так в очерке С. Лема «Ничто, или последовательность» этот процесс представлен через персонализацию языка и его угасание: «Язык сам начинает подозревать, а затем понимать, что никого, кроме него, нет, что, имея значение (если он имеет) для любого, для всех, он поэтомуне является, никогда не был и не мог быть выражением личности…». Он, «отрезанный сразу от всех уст, как оболочка воздушного шара, упругая и крепкая, из которой незаметно все быстрее выходит воздух, начинает съеживаться». Лем так передает эту агонию: «…еще на несколько страниц, еще на несколько минут хватает механизмов грамматики, жерновов существительных, шестерней синтаксиса, мелющих все медленнее, но до конца точно… небытие, которое разъедает их насквозь… — и так все заканчивается, вполфразы, вполслова… Этот роман не кончается, он прекращается». «Язык, еще на первых страницах простодушно верящий в свою независимость, осознав, что являет собою связь небытия с бытием, в итоге сам от себя самоубийственно отрекается» (С. Лем, «Ничто, или Последовательность» [Лем 2003]).