Пробитое пулями знамя - [22]

А ножницы, мама? — спросила Вера, переглянувшись с Саввой. — Так и пропали совсем?

Почему же пропали? На гвоздике у двери оказались. А нашла только вечером.

Вдруг раздался сильный стук в окно.

Черти! — серьезно сказал Савва.

Стук повторился. Филипп Петрович замер, открыв рот. Агафья Степановна вытянулась. Вера вопросительно глядела на Савву. Тот пожал плечами.

— Не знаю. Стучат — открывать надо. Пошел к двери. Вера побежала за ним.

Саввушка, а патроны у меня под матрацем? — тихонько спросила она.

Прислушивайся, — тоже шепотом ответил он ей. — Если полиция — утопи в тесто, в квашню.

Накинул на плечи полушубок и вышел в сени. Оказались Порфирий, Кузьма Прокопьевич и телеграфист Нечаев.

Фу, пеньки золоченые! — облегченно вздохнул Филипп Петрович. — И чего это вас по такой погоде носит? Кузьма, водки ни капельки не осталось. Ты с собой принес?

Но Кузьма Прокопьевич не отозвался на это, не раздеваясь, присел на табуретку возле двери. Порфирий стряхнул с шачши снег.

Мы за тобой, Савва, — сказал он. — Собираем свой народ. Поговорить надо. Страшная весть.

А что случилось? — спросил Савва, торопливо всовывая руки в рукава полушубка.

Порфирий повел головой на Нечаева.

— Вот телеграмму он только что принял… Кузьма Прокопьевич тихо выговорил:

В Петербурге… рабочих… царь вчера расстрелял. И женщин, детишек. Шли с крестами к нему, с хоругвями… Просить облегчения жизни… А он… пулями… свинцом их… Да что же это такое?.. Господи!.. В мирных, в безоружных — пулями…

По телеграмме получается: шибко много народу он положил, — добавил Порфирий. — Ну, скорее, скорее, Савва!..

Нечаев энергично махнул рукой.

Бомбой бы в него! Подкосить подлеца!

Савва быстро собрался, и они ушли. Агафья Степанов-па взяла тряпку и стала вытирать у двери натаявшую с сапог Нечаева лужу. Вера, прижав к груди пачку патронов, неподвижно стояла на кухне, возле квашни. Ей казалось, что сквозь посвист пурги доносятся выстрелы, удары и жалобные вскрики раненых ребятишек… а мать у порога вытирает пятна крови. Филипп Петрович вышел из-за стола, растерянно потоптался посреди комнаты.

Агаша… И ты слышала?

Агафья Степановна, белая, с окаменевшим лицом, молча кивнула головой. Филипп Петрович потоптался еще немного и полез на печь. Его знобило.

8

Эта снежная непогодь висела над землей уже четвертые сутки. Метель утихала на несколько часов, тогда с неба обильно сыпалась сухая крупа и позади еланей смутными ломаными линиями проступали вершины ближних гольцов. А потом из горных ущелий снова налетал острый, студеный ветер, взрывал, взъерошивал нападавший снег, гнал его вкруговую, и все тонуло во мгле. За городом, в открытых лугах и еланях, поземка начисто стерла дороги и тропы, загнала диких зверей и птиц в самые глухие лесные чащи. Глубокие хрустящие сугробы намело у заборов, в улицах города, снегом забило железнодорожные пути.

Январские дни коротки, метель сокращала их еще больше. Казалось, не успеет начаться рассвет, как уже опускаются вечерние сумерки. Особенно сильно разыгрывалась метель по ночам. И мало кто — только по самой крайней нужде — отваживался в такие ночи ходить по темным шиверским улицам.

В квартире Ивана Мезенцева собрались Терешин, Лавутин, Порфирий и Савва — весь стачечный комитет, избранный еще осенью на рабочей сходке. Разговор плохо вязался. Терешин то и дело оборачивался к окну, словно мог сквозь закрытые ставни разглядеть, что творится на улице.

Закоченеет там у нас Севрюков. Одежонка у него неважная, а пурга все пуще метет.

Можно бы и не ставить его на улице, — сказал Порфирий. — В такую погоду хозяин собаку из дому не выгонит. Какая там полиция!

Собаку хозяин, может, и не выгонит, — возразил ему Лавутин, — а шпика, очень просто, могут на слежку выгнать. Потому — эти дни по всем городам неспокойно.

Он помолчал, а потом заговорил снова:

Беспокоит другое: не заплутался бы в этакой метели Иван Герасимович.

Может, мне навстречу пойти? — вызвался Савва.

Нет, — остановил его Терешин. — Подождем еще. Неизвестно, какой дорогой пойдут они. Можешь разминуться с ними.

Ждали разъездного агента Союзного комитета партии, которого должен был привести фельдшер Иван Герасимович. Старик еще накануне известил Терешина, что придет он вместе с приезжим товарищем к семи часам вечера. Все знали особую аккуратность Ивана Герасимовича, только случайность или несчастье могли задержать его. Было уже сорок минут восьмого.

Чтобы не выказывать товарищам своего волнения, Лавутин подсел к Груне Мезенцевой, начал расспрашивать ее, здоров ли Иван, что он пишет домой. Рядом с маленькой Груней Гордей Ильич казался великаном. В избе было жарко, он скинул пиджак, положил сбоку, на скамью. Синяя в мелкую полоску косоворотка туго обтягивала его литую шею и выпуклую, могучую грудь. Груня разматывала пряжу. Маленький Саша сидел на полу, растопырив руки со вздетыми на них мотками ниток, и однотонно повторял:

Мама, ну мам, ты скоро? Груня быстро вертела клубок.

Сейчас, сыночка, сейчас.

Не отвлекаясь от своей работы, она стала рассказывать Лавутину, что после ляоянского боя получила от Вани всего три письма. Последнее, самое недавнее, уже из Мукдена. Слава богу, жив, здоров. Еще одну медаль получил. (Да разве нужна им эта медаль?) И еще раз был ранен. А тяжело ли — не понять. «Обожгло», — написал он. А ведь по-всякому обжигает. Письмо невеселое. Пишет, все солдаты измаялись, томятся, хотят одного: домой бы! Про Павла Бурмакина написал: поправился тот, вылечился от своих страшных ран и опять напросился на передовые позиции. Лавутнн Бурмакина не знал и потому рассказ Грунп о нем слушал уже без интереса. Вытащил из кармана пиджака маленький кулек с леденцами, припасенными для своих ребят, и стал угощать ими Сашу. Тот не мог брать конфетки руками, занятыми пряжей, и Лавутин, похохатывая, осторожно клал ему леденцы Прямо на язык.