Проба памяти - [12]

Говорок у Васи был простонародный, южный, так что на Максима сразу пахнуло перестроечным телевидением пятнадцатилетней давности. Наверное, откуда-то из тех же краев...сейчас будет путать ударения и говорить "ложить". Ну а что ты хотел... естественная смена поколений. Был тут Борька, а теперь - пожалуйста, Вася...

Пушкинская водка была все-таки рассчитана на организм, привычный к дихлофосу, и скоро у Максима как-то все померкло перед глазами. Очнулся он в полубреду, в мучительных, неприятных обрывках то ли сна, то ли кошмара, кажется, где-то на диване, под слабо мерцающим дымчатым светом лампочки. Из этого тумана сгустилось и приблизилось к Максиму расплывчатое, как на старых фотографиях, неясное женское лицо, грустное, усталое, даже скорее изможденное, с какими-то неестественно тонкими и чистыми чертами - иконописными линиями носа, обреченным выражением глаз, печалью в уголках губ. Лицо казалось абсолютно нездешним, не из этого мира, а давно-давно, на старых коричневых фотографиях было в лицах что-то подобное, полностью растерянное недалекими предками - отблеск каких-то несметных богатств, которые были, и нету. Забитая жизнью жена алкоголика? В этих глазах был плач по разграбленным усадьбам, горечь крушения, достоинство нищеты, тоскливая мечта о чем-то далеком и невоплощенном, но никакого смирения перед мелющими ее судьбу жерновами здесь не было. Или ему показалось во сне? Потом где-то возникли длинные, суховатые, робкие пальцы, которые нерешительно прошлись рельефными подушечками по Максимовой щеке. Максим вздрогнул, но не испугался, а напротив, потянулся ближе, и женский шепот зачарованно и грустно произнес: "красивый какой...".

Потом был, кажется, сон - тяжелый, но абсолютно ясный. Максиму виделась темная метель, дорога, низкое серое непрозрачное небо и снег, снег на земле, снег, валившийся с неба, высокие сугробы по сторонам дороги. Куда-то он ехал на машине. С кем-то. С кем именно, осталось за кадром, но кто-то был. Зачем ехали, тоже утонуло за рамками сна, но ехать было необходимо, в самом воздухе и падающем снеге было разлито ощущение неумолимой необходимости. На обочине дороги стояли машины. Замерзшие. Кажется, были даже сгоревшие. Так они ехали мимо этого серо-белого молочного кладбища машин, и цель уже была близка, но зачем-то они свернули куда-то в пургу, в заносимый снегом домик. Так было нужно, это был долг перед кем-то, оставшимся в далеком времени. Домик был низенький, по крышу ушедший в сугробы, в нем было темно, и в нем была какая-то тетка с длинными, как клешни, руками, и был Максим чем-то давно этой тетке обязан. По крайней мере тетка встретила его как старого знакомого. Максиму чудилось, как она обняла его этими клешнями... лицом уложила на стол... кажется, собралась есть. Ему отчетливо виделось, как появились у нее в руках ножик и вилка, и как она отчетливо пыталась вырезать кусок из его лопатки. Было жутко. Он выскочил из домика и в сером снежном воздухе увидел ту цель, к которой двигался первоначально, высокий шпиль на холме за рекой, горевший золотым бликом в непроницаемой снежной мгле. Блик был очень далеким, безнадежно далеким, но надо было идти, двигаться, двигаться было трудно, мучительно трудно, снег лежал выше колена. Максим увидел, как он спустился к реке, вниз, и золотистый блик взмыл в недосягаемую высоту, но все горел, а на речном льду было сыро, была какая-то снежная каша, и из мокрых лунок один за другим стали появляться, вылезать на лед мясистые черви, извиваться, свиваться в клубки, их было все больше, уже пропал лед, а были сплошные скользкие твари, и к Максиму пришла тоскливая безнадежная мысль, что он никогда не перейдет эту реку, и тут он в ужасе проснулся. Лежал он на каком-то кислом покрывале в комнате, и его мелко трясло от отчетливого кошмарного ощущения. Над ним был потолок, желтовато подсвеченный фонарем из окна. От общей жути Максиму даже показалось, что люстра - старая чешская, с тремя рожками, один из которых разбит, и в нем торчит голая лампочка - висит не по закону земного тяготения, а как-то под углом. Снега нигде не было, за окном стояло лето, вяло шевелилась листва, и в открытую форточку доносились далекие соловьиные трели автомобильной сигнализации. Максим лежал, смотрел на люстру, и его продолжало трясти. Где-то рядом отечно похрюкивали во сне, но это не помогало окончательно вернуться к действительности. Максиму все еще чудилась слизь от червей - на руках, на теле, на кровати - везде. Пошатываясь, он встал - оказалось, он так и спит в завязанных кроссовках - и побрел в ванную. В ванной на местах, где откололась плитка, зияли бетонные дыры, и пахло гнилью. Помнится, в Борькины времена тут тоже пахло не амброзией, а больше кошкиной ванночкой... Максим открыл кран, умылся и, вглядываясь в треснувшее зеркало, убедился, что лицо и личность без видимых изменений. Стало немного легче. Но окончательно чувство ужаса не проходило. Брезгливо оглядев ржавую ванную, Максим разделся, перешагнул через бортик и включил душ. Наконец-то отпустило. Максим облегченно вздохнул и поискал на крючках полотенце почище. Сгоряча ему не пришло в голову, что еще нужно будет вытираться. Одно, полосатенькое, бело-рыже-зеленое, кажется, внушало больше доверия, чем остальные... Что ж мы пили, подумал Максим, что за дрянь, или туда правда какого-то крысомору плеснули... Вот и ходи в народ после этого... Никогда... Jamais... Повышенные командировочные надо платить за командировки в народ, по пятьдесят баксов в день, как в Европу...