[Про]зрение - [37]

Подвигав, по своему обыкновению, из стороны в сторону разложенные перед ним бумаги, слово взял премьер-министр. Наш президент с присущими ему блеском и глубиной, для нас уже давно ставшими привычными, только что дал нам сжатый очерк той сложной и трудной ситуации, в которой мы пребываем, и я не стану тратить понапрасну ваше время, добавляя к этой яркой экспозиции еще какие-то подробности и детали, в лучшем случае способные лишь отчетливей выделить тени на полотне, так что в свете последних событий ограничусь тем, что скажу: нам необходимо радикально изменить нашу стратегию и обратить особое внимание, не пренебрегая, впрочем, и остальными факторами, на то, что в столице может возникнуть и развиться примиренческая атмосфера некоего социального благодушия, возникающая как реакция на тот, без сомнения, политически детерминированный и, можно утверждать с уверенностью, коварно-двусмысленный шаг, свидетелем которого в последние часы стала вся наша страна, и достаточно прочесть комментарии ведущих газет, комментарии, все до единого выдержанные в самых хвалебных тонах, а потому надо признать, во-первых, что попытки воззвать к разуму смутьянов провалились, провалились одна за другой со страшным треском, причиной чему, по моему скромному мнению, могла явиться излишняя, чрезмерная, я бы сказал, суровость предпринятых нами репрессивных мер, а во-вторых – что если мы будем упорствовать в проведении прежней стратегии, если усилим давление, а ответ будет таким же, каким был до сих пор, то есть никаким, нам поневоле придется прибегнуть к самым крайним мерам, характерным для диктатуры – к приостановке на неопределенный срок гражданских прав и свобод, ущемив тем самым права и свободы наших собственных избирателей, или принятие поправок к избирательному закону, в которых, чтобы не допустить распространения по всей стране, будут уравнены бюллетени испорченные и бюллетени чистые, белые, неиспользованные, ну и мало ли что еще можно будет придумать. Премьер-министр отпил глоток воды и продолжил: Итак, я говорю о настоятельной необходимости сменить стратегию, однако не следует думать, что вот она – разработана и готова к немедленному употреблению, надо, как говорится, дать времени время, пусть плод созреет, а дух упреет, и, сознаюсь, лично я предпочел бы, чтоб возник некий протяженный и неопределенный период, в течение которого мы извлекли бы максимальную выгоду из тех едва заметных пока признаков согласия, что вроде бы все же намечаются. Он снова помолчал, словно собираясь продолжать, но ограничился лишь словами: Прошу высказываться.

Поднял руку министр внутренних дел. Я заметил, что господин премьер-министр верит в действенность убеждения, которое наши избиратели могут применить к тем, кого он – я был просто поражен, услышав это, – считает всего лишь нашими оппонентами, и мне показалось, простите, что не учтена обратная возможность – возможность того, что приверженцы насильственных действий заразят своими преступными идеями законопослушных граждан. Вы правы, сказал премьер, я в самом деле не упомянул про эту возможность, но даже если это и так, основа не меняется, и даже если случится самое скверное и эти восемьдесят процентов белобюллетников превратятся в сто, количественные изменения не обретут никакого иного качественного влияния, кроме, разумеется, того обстоятельства, что возникнет единогласие. И что мы тогда будем делать, спросил министр обороны. Вот для того мы и собрались здесь – чтобы сообща все взвесить, проанализировать, обсудить. Все, включая предложение господина президента, поддержанное с таким воодушевлением. Предложение господина президента подразумевает столь масштабные работы, что требует вдумчивого изучения, для чего необходимо создать специальную комиссию, но сразу хочу сказать – возведение стены не только не решит ни одной нашей проблемы, но и создаст множество новых, наш глава государства знает всю степень моей лояльности и потому я не чувствую за собой морального права молчать, однако это вовсе не значит, что упомянутая комиссия не должна быть создана и начать работу в самое ближайшее время – скажем, через неделю. На лице президента отразились чувства сложные и противоречивые: Я президент, а не папа римский, молвил он, а потому не могу считаться непогрешимым, но хотел бы все же, чтобы мое предложение обсудили без проволочек. Я о том ведь и говорю, воскликнул премьер, даю слово, господин президент, что в самые сжатые сроки узнаете о результатах работы комиссии. А до тех пор, что же – ощупью брести, вслепую. Воцарилось молчание, способное затупить самое бритвенно-острое лезвие. Да, вслепую, повторил президент, не замечая всеобщей подавленности. Из глубины зала раздался спокойный голос министра культуры: Как четыре года назад. Министр обороны, став пунцовым, как от дичайшей непристойности, сказанной вслух, вознесся над столом и уставил на коллегу уличительный, то есть наказательный перст: Вы только что самым позорным образом нарушили пакт о молчании, принятый нами всеми. Насколько я знаю, никакого пакта не было, а четыре года назад я был уже довольно взрослым, но что-то не припомню, чтобы население обязывали подписать некую грамоту с обязательством нигде и никогда не произносить ни слова о том, что в течение нескольких недель все мы были слепы. Да, конечно, вмешался премьер, подписывать не подписывали, однако все мы думаем и полагаем, не считая нужным заносить наше единодушное суждение на бумагу, что ужасающее испытание, выпавшее на нашу долю, следует в целях сохранения душевного здоровья воспринимать как тяжкий кошмарный сон, а не как реальность. На людях – возможно, но не станете же вы утверждать, что в сокровенной глубине пенатов, в кругу семьи, наедине с собой или с близкими, никогда не говорите об этом. Говорю или не говорю – значения не имеет, в сокровенной глубине много чего происходит да там и остается, и – уж простите за откровенность – напоминание о трагедии, пережитой нами четыре года назад и по сию пору необъяснимой, считаю проявлением дурного вкуса, особенно странным в устах министра культуры. Дурному вкусу, господин премьер, должна быть посвящена глава в истории мировой культуры, причем будет она одной из самых пространных и сочных. Я не про это веду речь, а про другую разновидность дурновкусия, иногда называемую еще бестактностью. Господин премьер, судя по всему, придерживается того мнения, что смерть существует постольку, поскольку имеет имя, а что не удосужились мы назвать, того и нет в действительности. Я понятия не имею, как называется бесчисленное множество всякого и разного – зверей, минералов, растений, инструментов и механизмов всякого рода, вида, размера и предназначения. Однако вы знаете, что они есть, и это как-то успокаивает, не правда ли. Однако мы отвлеклись. Совершенно верно, мы удалились от нашей темы, я сказал всего лишь, что четыре года назад мы ослепли и, кажется, по сию пору не прозрели. Возмущение, охватившее членов кабинета, было всеобщим, ну, или почти, посыпались, налезая друг на друга, протестующие возгласы, высказаться захотели все присутствующие, и даже министр транспорта, который, обладая голосом редкой пронзительности, обычно старался помалкивать, дал сейчас себе волю, а голосовым связкам – работу: Прошу слова, прошу слова. Глава кабинета посмотрел на главу государства, как бы спрашивая у него совета, хотя все это было спектаклем, и, что бы ни обозначало при своем зарождении робкое движение президента, его – движение, а не президента – уничтожил энергичный взмах премьеровой руки. Принимая во внимание чрезмерную эмоциональность и взвинченный тон начинающегося обсуждения, слова я никому из господ министров не предоставлю, тем паче что господин министр культуры, сам того, быть может, не желая, удивительно точно сравнил переживаемое нами бедствие с новой формой слепоты. Я не сравнивал, господин премьер, я напомнил только, что мы были слепы и что, по всей вероятности, слепы остаемся, а всякое толкование, логически не вытекающее из первоначального тезиса, должно быть признано некорректным. Меняя слова местами, мы иногда меняем и их значение, но они, слова эти, взятые сами по себе, остаются в физическом, так сказать, смысле точно теми же, какими были, и потому. Простите, господин премьер, вынужден перебить вас, в таком случае должен со всей определенностью заявить, что ответственность и за перемену мест, и за смысл несете вы и только вы, я же тут решительно ни при чем, ни сном ни духом. Да нет, сон все же ваш, а дух пусть будет моим, так уж и быть, и это позволяет мне утверждать, что недавнее голосование выявило слепоту столь же разрушительную, как та, что обрушилась на нас четыре года назад. То ли это слепота, а то ли – прозрение, заметил министр юстиции. Что, переспросил министр внутренних дел, не веря своим ушам. Я сказал, что подобное голосование может свидетельствовать и о том, что люди, оставившие бюллетень чистым, прозрели. Как вы смеете, как не совестно на заседании кабинета произносить такие речи, это вопиющий, варварский антидемократизм, постыдились бы, министру юстиции такое не пристало, взорвался оборонный коллега вопрошаемого. Юстиция – значит правосудие, и не припомню, случалось ли мне полнее чувствовать правоту своих суждений, чем сейчас. Еще немного – и поверю, что вы тоже оставили бюллетень незаполненным, насмешливо произнес министр внутренних дел. Нет, пока нет, но на следующих выборах – непременно. Когда вызванный этим признанием ропот возмущения стал несколько утихать, вопрос премьер-министра оборвал его вовсе: Отдаете себе отчет в том, что сказали только что. Отдаю, отдаю, себе отдаю отчет, а вам – портфель министра юстиции, прошу принять мою отставку. Президент побледнел и поник, сделавшись похож на тряпку, по рассеянности забытую кем-то на спинке кресла: Вот не думал, что доживу до того, чтобы увидеть, как выглядит измена, сказал он и подумал, что фраза эта останется в истории, и уж он-то постарается, чтобы она не позабылась. Тот, кто еще недавно ведал юстицией, поднялся, отдал полупоклон по адресу президента и премьер-министра и покинул зал заседаний. Наступившую тишину нарушили внезапный стук отодвинутого стула и звучный, отчетливый, громкий голос министра культуры: Я тоже выхожу в отставку. Ах, вот как, только не говорите нам, как ваш коллега, минуту назад обуянный приступом такой похвальной искренности, что тоже в следующий раз подумаете о, попытался иронизировать глава правительства. Не думаю, что это потребуется, я уже подумал на последних. Что это значит. Это значит только то, что вы услышали сейчас. Будьте добры удалиться. Я тем и занят, господин премьер, и остановился только для того, чтобы попрощаться. Дверь открылась, дверь закрылась, за столом осталось два пустых места. Вот ведь как, воскликнул президент, мы еще не оправились от первой оплеухи – хлоп, уже вторая. Ну, что это за оплеуха, господин президент, урезонил его премьер, приход министра, уход министра – это дело такое, житейское, обыденное, можно сказать, дело, а правительство как село заседать в полном составе, так в полном же составе заседание и завершит, я возьму себе портфель министра юстиции, а культуру поручим министру общественных работ. Боюсь, я недостаточно разбираюсь в предмете, сказал тот. Разберетесь, культура ведь, как неустанно твердят нам сведущие люди, тоже – общественная работа, а потому она будет просто гореть у вас в руках. Премьер позвонил и выросшему в дверях служителю сказал: Уберите эти стулья, а кабинету: Давайте сделаем перерыв минут на пятнадцать-двадцать, а мы с его превосходительством пройдем в соседнюю комнату.