Про все - [33]

В это же время мама и я налаживали связи с черной половиной наших американских родственников, оборвавшиеся в 1931 году. Мое интервью в программе "20/20" вышло в эфир в октябре 1988 года, и моим чикагским кузинам потребовалось лишь несколько дней, чтобы найти нас через "Эй-би-си". Мейми Голден, племянница моего деда, и Делорес Харрис, его внучатая племянница, позвонили первыми. Мама поняла, что это наши настоящие родственники (до того было несколько звонков от каких-то психов), когда Делорес представилась внучкой старшей сестры Оливера, Ребекки. Потому что, говорит мама, "я знала, что первого ребенка в семье моего отца звали Ребекка". И после стольких лет одиночества (в нашу семью мы включали только бабу Аню и дядю Олаву) вдруг выяснилось, что мы - члены большой семьи.

После первого контакта последовал шквал писем и телефонных звонков. Мы плакали, когда Мейми переслала нам письмо, отправленное бабушкой из Ташкента в 1956 году. В тот год Берта получила письмо от Виолы, младшей сестры Оливера (она есть на фотографии с "большим домом" Голденов в округе Язу). Это была первая весточка от чикагских Голденов за двадцать лет (с 1931 по 1936 годы письма из Америки приходили регулярно. Потом как отрезало).

И когда письмо Виолы нашло адресата, Берте выпала печальная миссия сообщить о том, что Оливера уже шестнадцать лет нет в живых.

"Он был лучшим мужем и отцом в мире, - писала бабушка. - В 1939-м он стал жаловаться на самочувствие... Его болезнь и смерть стали громом среди ясного неба. За двенадцать лет, которые мы прожили вместе, он ни разу не болел. Большой, сильный, здоровый человек, и вдруг серьезная, неизлечимая болезнь. Оливер думал, что почки ему отбили в Нью-Йорке во время демонстрации, когда полисмен прошелся по нему дубинкой. Я помню, как он жаловался на боли в боку. С его смерти прошло шестнадцать лет. Я отдаю всю любовь и жизнь Лии, нашему единственному ребенку. Внеш-ностью и характером она пошла в отца".

Поскольку других писем бабушка от Виолы не получала, она решила, что сестра Оливера умерла. Но кто знает, сколько писем бесследно испарилось во времена "холодной войны"? Умерла Виола в начале шестидесятых, передав письмо бабушки своей племяннице Мейми вместе с драгоценной фотографией моих прабабушки, прадедушки и их дома.

В 1989 году моя мама наконец-то встретилась с Голденами, прибыв в США с лекциями по линии Центра американо-советских инициатив. В 1990 году и я встретилась с несколькими моими родственниками, потомками Гилларда Голдена, которые приехали в Россию. Среди них была и Делорес Харрис (кузина, которая первой позвонила нам в Москву).

Я выросла без семьи и не знала, как себя вести. Начала было пожимать руки и очень удивилась, когда мои родственники ответили объятиями и поцелуями. Но как я могла любить этих людей, пусть и родственников, если видела их впервые?

Постепенно я поняла, что значит принадлежать к большой афроамериканской семье, гордящейся своей историей. Мы были одной крови, нас объединяло прошлое, пусть время и разлучило нас. И мои родственники прилетели в Москву не потому, что их очень интересовал Советский Союз. Нет, они хотели повидать нас и понять нашу жизнь.

Мама организовала для них поездку в Ташкент, чтобы они могли посетить вновь найденную могилу отца. "Я преклонила колени, чтобы положить цветы на могилу, - вспоминает мама, - и испытала какое-то особое чувство, вызванное присутствием американских родственников папы. Словно восстановилась давно оборванная связь. Ничего подобного со мной прежде не случалось".

Годом позже, в Миссисипи, когда старые документы вывели меня к участку земли, принадлежавшему моему прадедушке, я испытывала те же чувства.

Моя дружба с Ли Янгом, начало которой положил его звонок в редакцию "Крисчен сайенс монитор" в 1988 году, укреплялась, несмотря на десять тысяч миль, разделявшие Москву и Лос-Анджелес. Летом 1990 года Ли и Морин прилетели в Москву, чтобы повидаться со мной и мамой. Я хотела, чтобы они увидели не только московскую жизнь, и повезла их на Кавказ.

Везде, от Тбилиси до маленькой горной деревушки, нас встречали с исключительным радушием. Один пир следовал за другим. Ли и я очень живо вспоминаем банкет, на котором Ли неожиданно расплакался. Он сказал мне, что вдруг вспомнил 1966 год, когда молодым инженером работал над проектом ракеты с разделяющейся боеголовкой. Среди возможных целей на карте значилась и Грузия, и он вдруг представил себе новых друзей, стоявших на этой самой карте. Он понял, что оружие, которое он помогал разрабатывать, могло бы уничтожить всех, кто сидел сейчас за столом.

По моему разумению, в те годы происходила наиболее важная перемена в сознании как русских, так и американцев: они начали видеть друг в друге конкретных живых людей.

А вот на личном уровне мои отношения с Ли, дочери которого были моими ровесницами, заполняли в моем сознании вакуум отцовской ниши. Муж моей матери, Борис Яковлев, известный московский писатель, автор книг о Ленине и революции, стал мне любящим и заботливым отчимом, но они поженились, когда мне исполнилось шестна-дцать. В том переломном возрасте, выросшая без отца, я была слишком молода, чтобы признать, даже для себя, необходимость отцовской фигуры в моей жизни.