Про Ивана Хвата, русского солдата - [7]

Наконец, поповская дочка поесть им приносит: миску большущую пшённой каши, кус масла, хлеба да молока. Ну, где хлеб да каша — туда и душа наша! Поп пожрать да попить был зело горазд. Кусок масла посередь миски он вываливает, в каше его растопляет, а потом берёт ложку и от серёдки к своему краю борозду ею проводит, и всё то маслице к себе, значит, уводит. Да и заявляет с ехидцей: так, дескать, господь бог мир наш на небо и землю разделил.

В скробу Ванюхе это стало. Он как вол тут работал, а этот паразит будет вволю жрать? Взял и он ложку тогда, как следует всю кашу перемешал и говорит, усмехаясь:

— А эдак-то боженька когда-то народы на земле размешал, когда убедился он в людской пакости.

Озлился поп, ну да делать-то уже было нечего, и пришлося ему на равных с работником кашу масляную есть. И уж тут-то он своё наверстал: поболее того сожрал в два раза.

Хотел было хозяин радивый наёмную силу сразу же заставить косить, но Иван ему — ша! — увариться-де обязана каша. Стал он с попом на темы богословские гутарить, и по сему вопросу туманному они сразу же во взглядах разошлись кардинально. Даже они чуток и поругалися. Вернее, это поп ругался, а наш весельчак над тугодумом всего лишь прикалывался.

— Чем толще брюхо, — хохмил Ванюха, — тем тоньше дух! В толстом брюхе и дух весь протух.

— Да не толстый я, не толстый! — оправдывался поп, — Дородный лишь только. Сложение у меня такое основательное.

— Жадина ты, говядина! — подначивал попяру Иван, — Пузырь ты лихоёмкий! Вот, гляди — вона ручеёк. Почему он тонок? Потому что вода в нём течёт равномерно. А теперь, — и Ванька ступнёю босою течение перекрыл, — сделаем тут запруду. Видишь — утолщение водяное образовалося? Так и у тебя. Запруда — это твоя жадность. А пузо — это запруженное в тебе добро. Ох-хо-хо-хо!

Так достал Иван недалёкого попа, что тот лишь пыхтел, как самовар, но спорить с солдатом на богословские темы уже не отваживался. Да и куда ему было с ним тягаться! Только поп начнёт гундеть чего-нибудь из святого писания, а Ваня ему — бац! — прибауткою какой-либо по мозгам. Тому крыть-то и нечем: пока он продирается через словесный свой лес, как солдатик уже напрямую пролез.

Ну а как окончил Иван работу, то и говорит тогда хозяину скаредному:

— А хочешь — я вообще с тебя платы за косьбу не возьму?

— Как это? — тот не догнал.

— А вот как! Ты давай в телегу впрягися и по всей деревне меня провези. До самого своего дома. Но с условием! Коли довезёшь — ничего мне не платишь, и я, выходит, вкалывал задарма. Ну а коли бросишь телегу, до крыльца её не дотянешь, то заплатишь мне… аж три-то рубля!

— Это почему же три?

— А потому, что это троица такая земная. На этой троице все богатства лихоманские стоят. Это униженный отец, обманутая мать да голодное детское пузо, коих богачи считают себе обузой.

Подумал, подумал поп, да и согласился, ибо жадность в нём любой стыд пересиливала. Пригласили они свидетелей с полей окрестных и по рукам ударили.

Вот везёт поп, аки сивый мерин, солдата рыжего по деревне, а тот поёт, хохмит, балагурит, и таким макаром собрал он вокруг них целую толпу.

— А чего это ты, солдат, запряг отца-то Кондрата? — его, смеясь, из толпы спрашивают.

Ну а Иван отвечает:

— Да мы с ним загадали. Вот ежели довезёт он меня эдак до дома своего самого, то, значит, быть ему в пекле котельным начальником.

— А что такое котельный начальник?

— Это тот, кто самые большие пузыри в котле пускает, — смеётся Ваня.

— Ну, а ежели не довезёт? — кто-то горло опять дерёт.

— Ну, а ежели батюшка до дому меня не довезёт, — шут наш в ответки орёт, — то тогда непременно он в рай попадёт!

Покраснел Кондрат, как бурак, плюнул он с досады, из-под хомута вылез — да оттудова ходу. То-то веселья было народу!

Так Иван три рубля у жадного попа и выиграл.

Пошёл он далее по белу свету хаживать. И вот как-то раз нанялся он к одному мельнику в сентябре месяце муку молоть. Мельник мужик был не злой, накормил он Ивана на славу, в баньке выпарил его знатно, а ввечеру́ дал ему новые кальсоны с рубахой. Пошли они спать, а мельник Ване и говорит:

— Ты, брат, на мельницу ночью, гляди, не ходи. Спи тут, на лавке.

Любопытно Ивану сделалось. Принялся он мельника об этом деле расспрашивать и так его донял, что тот таиться более не стал да и заявляет:

— На моей мельнице нечисть, случается, пошаливает. Был у меня один работник упрямый, не послушался он меня и ночью туда попёрся. Прихожу я поутру, гляжу — мать честная! — и во́лос у меня на голове аж дыбом поднялся. Вместо работника того сидит на полу вот такенная жаба! Открывает жабища рот и человеческим голосом мне говорит: «Здравствуй, куманёк! Иди сюда — я тобою позавтракаю!» Кинулся я оттуда бежать без оглядки, людей собрал, возверталися мы назад и жабу ту дубьём прибили. Вот такие-то, брат, делишки…

Ничего не сказал на это Иван, только порешил он про себя твёрдо, что непременно на мельницу ночью пойдёт. Дождался он полуночи, убедился, что мельник спит сном праведника и незамедлительно в место это загадочное отправился. Двери были заперты, так Ванёк влез через окно, потом поднялся под крышу самую и уселся, как ни в чём ни бывало, на балке. И сидит себе, поджидает.