Про Иону - [5]

Иона снял угол у хороших людей – неподалеку от комбината, на Скотопрогонной улице. Дом деревянный, теплый. Если бывало чем топить. А не было – грелся как мог и хозяев не тревожил. Они теплили буржуйку на своем краю, но он им специальных денег не платил за тепло, так какие претензии?

В цеха Ионе доступа не было – больше на улице и перед заводом – куда доходила железнодорожная ветка: выгружал туши, тару, мало ли что. Работа черная, нервная. А когда живых на убой гонят – испытание. Он, ясно, непосредственного участия не принимал. У каждого своя специальность. Тоже мало сказать – наблюдение. Весь на нервах – рев, крик, топот. Каждый раз – как первый и последний. Светопреставление. Но Иона вывел для себя: “Потерпеть им перед смертью совсем немного. Тем более что деваться уже совсем некуда: на улице всякий поймает и все равно убьет на еду. Так пусть скопом, в отведенном месте. Порядок есть порядок”.

Погоняльщик – старик, бригадир, с бородой, седой, заслуженный мастер, говаривал:

– Ниче! Не всем в рай, – и командовал, чтобы открывали ворота.

Специальные товарищи следили, конечно, чтобы лишнего не таскали, не воровали, откровенно говоря. Но что-то неминуемо прилипало. И Иона не ангел. Не сидел голодом. И с хозяевами расплачивался когда деньгами, когда мясом, когда маслом-молоком.

Иона себя внутренне поставил, что будто он находится в разведке: смотрит, слушает, наблюдает. Зачем, для какой цели, не думал. Так, в воздух по вечерам иногда вроде отчитывался о действиях. Сам себе удивлялся: ты ж военный человек, ты сначала определись, кто тебя послал, зачем, в какую сторону больше смотреть предпочтительно, а то все в кучу валишь, не разобрать.

Отчеты его сводились к тому, что жить трудно, а надо. И он постарается, раз так получилось.

Фридку почти не вспоминал. И все остальное после демобилизации – тоже. Правда, часто снилось всякое дурное: будто плывет по Десне в лодке-плоскодонке, качается на тихих волнах. На груди горит Звезда Героя Советского Союза; по берегам стоят женщины разного возраста и машут. Всякий раз Иона просыпался от толчка изнутри – будто нос лодки во что-то упирался.

Сдружился с Василием Степановичем. Тот всячески привечал Иону: относился как к родственнику. Наставлял по всем вопросам. Жил Конников в Замоскворечье, в Первом Голутвинском переулке – вплотную к ткацкой фабрике. Пугал: “Тут у нас место опасное, челнок из окна вылетит – прямо в голову”. Был такой реальный случай.

Конников оказался человек недюжинный – любил рояль. Рюмочку выпьет – и к инструменту. Сначала погладит рукой по крышечке и непременно скажет:

– Он у меня непростой, а номерной. Марка – “Бехштейн”. Ему нужен особый воздух. Я каждый день под него таскаю таз с новой водой. “Бехштейн”.

Крышку откроет, специальной палочкой подопрет – и стучит по клавишам одним пальцем:

– Чувствуешь, Ёня, какая музыка? Потрясает душу.

Иона смотрел внутрь рояля и удивлялся:

– Железный, а такая нежная суть.

Рояль достался Конникову по знакомству. Соседа еще до войны взяли куда надо, Василий Степанович ночью сковырнул печать и перетащил рояль к себе. Рисковал, конечно. Но что делать, время такое. Иначе он поступить никак не сумел. Сам Ионе рассказал.

Комнат в квартире было две – обе маленькие. Кроме рояля у Конникова не имелось ничего имущественного. Только кожаный продавленный диванчик и гвозди по стеночке – для одежды.

Вторую комнату теперь занимала женщина неизвестной профессии. Дома не сидела: с утра шмыгала в дверь – и поминай как звали. А звали ее хорошо – Ангелина Ивановна.

Однажды Василий Степанович сделал предложение:

– Ёнька, ты по всем статьям подходящий мне человек. Во-первых, еврей. Во-вторых – молодой. В-третьих – орденоносец. А в-четвертых – дурачок. На тебя при таком букете никто не подумает. Научись водить на грузовике, я тебя приставлю к хорошему заработку. Будешь вывозить с комбината лишнее на сторону, а я прикрою. Согласен?

Иона, хоть и выпивший, поинтересовался:

– Откуда ж лишнее возьмется, если все по счету, по накладным?

– Не твоего ума дело. Я даю – ты отвозишь куда скажу.

Легко сказать. Ёня внутри долго мучился, даже терзался. Но и работать на прежнем месте стало невмоготу. Вместо лодки начали ему сниться быки, коровы, другие животные: идут на убой и идут, конца не видно. Он во сне задает вопрос: “Почему ж вы не убежали раньше? Не понимали, зачем вас гуртуют?”. А они молчат. Ёня им целую речь напрасно толкает. Утром неприятно открывать глаза.

А Василий Степанович подначивает: решайся да решайся. Работа чистая.

Иона дал согласие. Опять же через Конникова выучился на полуторке, тем более – почти все знакомое после танка, получил права. Стал шоферить при цехе готовой продукции: возить тушенку, мороженое, пельмени.

Мечтал даже о красивом красном фургоне – они на комбинате были считаные, но Конников гарантию давал на отсечение, что Ёньке такой выбьет.

Появились деньги. Как приходили – так и уходили. Текли, можно сказать, рекой в неизвестном направлении. Ну, костюм, ботинки, белье. Фриде однажды послал значительную сумму с обратным адресом.

Сказал Василию Степановичу. Тот укорил: