Призыв Духа - [65]

Пока будут победители и побежденные, мир будет принадлежать сильным. Кто послабее, увидит крушение своих империй, конец своего престижа. Национальному сообществу потребуется большая смелость, чтобы отказаться от своего тщеславия. На смену наглости приходит обман. Что до слабых стран, получивших независимость, они должны будут понять, что это вовсе не означает свободы. За юридическим термином «независимость» часто кроется возвращение в ином облике эксплуатации, покончить с которой была призвана постколониальная эра. В сознании «униженных и оскорбленных» народов остается убеждение, что они останутся вечно зависимыми, потому что не могут освободиться путем развития высоких технологий, так как от них уплывают товары, производство которых обеспечивает величие других. Более или менее прикровенный расизм, откровенная корысть, воля к господству в Северном полушарии помогает поддерживать рабское положение нищих стран, и, чтобы проучить шалунов, у Совета безопасности ООН всегда есть право вето.

У богатых стран есть возможность привлекать сильные умы, чтобы поставить их у себя на службу науке. Наука расчищает путь к производительной технологии, деньгам и власти. Униженные страны в праве потреблять эту науку, но не производить ее. Иначе у них могут появиться непростительные амбиции. Прометеевский идеал должен по–прежнему принадлежать Западу. Восточному уму надлежит быть фаталистическим; восточное сердце придерживается фанатизма. Общество иератично до интегризма, но интегризм только на руку великим державам, ибо он доказывает превосходство Запада и его право на вторжение туда, где, по его мнению, в опасности свобода. Ибо основная аксиома в том, что никто не имеет права на свободу по отношению к Западу. Можно при случае требовать соблюдения свобод в относительно слабой стране, принадлежащей к западному пространству.

Свобода слабых признается сильными лишь тогда, когда она обретена. Когда она в становлении, она расценивается как мятеж, интифада. Поэтому к ней применяются полицейские меры. Слабые используют оружие терроризма. Оно принято в левых кругах, прошедших западную школу. Это оружие дикое, варварское, достойное осуждения, и это разумеется само собой. Но оно особенно беспокоит дух полицейского общества потому, что не соответствует правилам искусства цивилизованных народов, то есть классической войны.

Создан целый словарь, чтобы настроить чуткую совесть против бедного и безоружного человечества. Так, бомба, брошенная в Галилее палестинцем из Ливана, рассматривается как террористический акт, и, напротив, израильский солдат, стреляя в ребенка, вооруженного камешками, участвует в операции подавления по приказу правительства. Для определения сходных действий используются два разных словаря.

Рациональность есть атрибут реальной или виртуальной мировой империи. Обычное или иное оружие — составная часть этой рациональности. К принципам взывают, когда они полезны; их знать не хотят, если перевешивает государственный интерес. Требуют суверенитета для страны, подчиненной чужому блоку, и не слишком торопятся требовать его для раздражающе гордого народа, который может и не стать союзником.

Группировки и подгруппировки больших государств, также как и малых, движимы смесью весьма земных страстей и интересов. У бедуинов пустыни есть перед ними преимущество ярости, поэзии хаоса. Великие державы руководствуются расчетом, который позволяет им цитировать все хартии прав человека, составленные Западом с XVIII в., и пребывать в коллективной иллюзии, если вообще за их поведением стоит какая–то искренность. Международное насилие — часть этой безнравственности.

Самое трагичное в насилии — его абсурдность. Кто на протяжении долгих лет страдания познал коллективный опыт смерти, тот познал иррациональность в чистом виде. Когда страсти народов бушуют на земле обетованной, жизнь становится драгоценнейшим из даров.

Во время бури ставится единственный вопрос: как спастись? В таком положении для умов естественно быть искушаемыми непосредственностью бесцветного ультрапрагматизма. Когда полнейшая безнадежность продлевается на неопределенный срок, напрашивается единственный вопрос: как мне спастись от смерти? Но когда этот вопрос утверждается как единственный факт текущей жизни, когда он перестает быть исключением, тогда он становится банальным. Он становится такой же вещью, как камень, все значение которого — в его огромности, количественности. Тогда он становиться частью равновесия, поддерживаемого властью, элементом политического размышления, упражнением для ума, эстетической реальностью. Ибо наихудшая позиция человека во время разгула насилия — это бесчувствие к насилию.

В бездне уничтожения вещей, людей, а стало быть, и того человека, который уничтожает, истинным грехом бывает бесчувствие. Ведь по этой логике, в виду насилия, можно самому занять место в концерте безумцев, ввязаться в пляску смерти, вообразить, что совершаешь подвиг спасения, когда у тебя руки душителя. Можно потерять из виду Того, Кто устанавливает различие — если оно вообще когда–либо существовало в очах Божиих — между воином и убийцей. Можно защищать на словах ценности, которых на практике никогда не утверждал. Эти ценности двусмысленны и подозрительны уже потому, что себя ты защищаешь в ином плане. Эти ценности извращены ненавистью, изуродованы тем фактом, что их отделяют от всей совокупности ценностей. Мы никогда не поймем с достаточной ясностью, что убийство исходит из сердца, что никакое зло не бывает внешним, а насилие — это лишь плоское воскрешение гордыни и тщеславия племен, которые никогда не узнавали в другом лика Божия.