Призыв Духа - [42]

И величие, и немощь Церкви состоят в том, что за нее всегда в ответе люди. Если эти люди дремлют, мы не рискнем признать христианство животворным. Конечно, пути Божий не то, что наши. Он может предпочесть обращаться к нам через нашего отца, мать или друга. Но мы не можем обойтись без того главного дела, которое совершают епископы и священники. Поэтому так важно выбрать хороших клириков. В первоначальной Церкви примиренчества не было. Это не значит, что там не изобиловал грех. Но Церковь умела выявить в своем лоне оскорбителя и наказать его. Она не колебалась прервать общение с великими грешниками, а к другим применяла меры наказания. Она действовала так, потому что была убеждена, что ей нужно хранить чистоту и бодрствовать, как на строительстве, где никто не должен засыпать.

Видеть слабость и страдать от этого; сознавать, что наступает упадок, и оплакивать это — вот наша повседневная судьба. Тем более обливается кровью сердце, когда мы видим, что желающие настоящей перемены составляют лишь «малый остаток». Но не в этом еще самое худшее. Величайшая скорбь в том, что падающие сами не отдают себе в этом отчета. Если глубоко вдуматься, что такое грех, как не бесчувствие?

Кто старается стереть всякое пятно, те добиваются, чтобы Церковь выглядела Телом Христовым. Но чтобы она была им в своем внутреннем существе, в глубине — это не по их части. Это дар Божий. Но чтобы ей действительно, здесь и теперь стать Телом Христовым, предстать радостной супругой сегодня, а не завтра — за это в ответе те, кого Бог избрал, чтобы его Церковь не была местом сетований. Каждый из них осознает себя грешником, но грех ранит их еще больше, когда он поражает общину. Важно, чтобы Христу не было стыдно за нас.

Жизнеспособно ли христианство?

Жизнеспособно ли христианство? Я думаю, задать этот болезненный вопрос может только христианин. Он, действительно, не просто не удовлетворен историей христианства и чуток ко греху, но глубоко ранен и обеспокоен недугами Церкви. Он задает себе этот вопрос, потому что знает, что если ему можно мыслить о престоле Божием, то его ничто не ограничивает. Натянутый, как струна, между небом и землей, он сознает, что в этом все значение его жизни. Более того, зная, что в Писании сказано: «Удаляйте лицемеров из среды вашей», — он предпочитает не рассматривать ни один период истории Церкви как золотой век и не увлекаться безоговорочно кем–либо из святых. Все то, что он узнал о древних и о современниках, сделало его человеком надежды; напротив, тот, кто знает о них меньше, придумывает себе золотые века, чтобы укрыться в них от горечи настоящего. А ведь все времена одинаково плохи, в том числе и те три года, когда Учитель наставлял Своих учеников, один из которых предал, другой отрекся, и почти все задавали ему нелепые вопросы, о которых рассказывают Евангелия.

Я не собираюсь составлять здесь список грехов, которые мы совершили в прошлом и продолжаем непрестанно совершать. Но очевидно, что нам понадобится великая вера, для того чтобы назвать Церковь — собранием святых, Телом Христовым–сообщество христиан какой бы то ни было эпохи и страны. Я из тех, кто знает, сколько темных дел, несправедливостей, насилия, предательства изъязвило Церковь со времен Христа. Знаю и то, сколько вздора, гордыни, тщеславного соперничества есть сегодня в Церквах всего мира. У атеистов на руках козыри, они правдиво описывают уродства Церкви, чем зачастую им удавалось отдалить людей от Бога. Впоследствии носители различных идеологий постарались представить учение Церкви как утопию, призывая людей отвернуться о нее и присоединиться к другим утопиям, которые им поспешно внушали. Ныне эти утопии в большинстве устарели сами, к вящему замешательству их сторонников.

Наконец, в сердцах многих людей, оставшихся христианами, поселилось сомнение. Они считают, что христианству недостает реализма, так как дали себя убедить, что религия должна соответствовать мерке обычного человека, объявленного не способным преодолеть свои страсти и полностью освободиться от греховных влечений. С этой точки зрения любая «здравомыслящая» религия должна предоставить человеку свободу хоть немного уступать своим страстям и побуждениям. Такая религия была бы социологически приемлемой и необременительной; она позволила бы людям делать ровно столько, чтобы ей самой быть выше их.

Евангельские тексты не наивны. Они, как никакая иная книга, знают слабость человека, его лицемерие и испорченность. Христовы обличения фарисеев — и в их лице всех, кто в любую эпоху берет с них пример, — по своей суровости не имеют равных в каком–либо ином религиозном контексте. Столь же исключительно жесток упрек Христа Петру: «Отойди от Меня, сатана» (Мф. 16,23). Наименьшее, что можно сказать, это что Тот, Кем живы Евангелия, не говорит любезностей и свободен от всякого пристрастия: «Вы — друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую вам» (Ин. 15, 14).

После Вознесения Господня единственной основой отношений между апостолами, между верующими становится верность: «Скорбь и теснота всякой душе человека, делающего злое, во–первых, Иудея, потом и Еллина! Напротив, слава и честь и мир всякому, делающему доброе, во–первых, Иудею, потом и Еллину! Ибо нет лицеприятия у Бога» (Рим. 2,9–11).