Призыв Духа - [17]

Перевод подразумевает наличие двух образов мышления — присущего христианину и присущего его слушателю. Отсюда необходимость вникать в культуру других людей, в их систему символов, в их психологию, наводить мосты между нами и ими. При этом нельзя впадать в синкретизм, то есть нужно чрезвычайно остерегаться привносить в наше послание инородные элементы, происходящие из религии или философии наших собеседников, иначе мы будем передавать уже не Евангелие, а религиозную эклектику. Христианин может усвоить элементы нехристианской культуры, философии или религии, но не может смешивать плевелы с пшеницей. Во всяком сходстве идей есть некоторое расхождение, как есть и возможность совпадения в противостоянии. Поскольку исторической порядок не чужд Божьему замыслу, — а Бог ведь владыка и мира, и времени, — постольку в истории существуют и такие религиозные ценности, которые христианство более или менее оставило в тени. Идея покорности Богу, как она развита в исламе, будучи соединена с возвещением Евангелия, могла бы стать чрезвычайно плодотворной. Всю духовную жизнь можно было бы выстроить вокруг этой идеи, связав последнюю с Иисусовым Крестом. И она была бы гораздо динамичнее, чем на почве ислама. Именно здесь — важнейшая сторона миссионерского богословия и нашего понимания дела Святого Духа. Если Дух Святой вездесущ или может быть вездесущим и во всех нехристианских культурах и религиях, а следовательно, они не принадлежат всецело к области смерти, то мы, открывая в них присутствие Господа, не заслуживаем того укора, который обратил ангел к женам–мироносицам: «Что вы ищете живого между мертвыми?» (Лк. 24, 5). Действием Святого Духа, Который дышит, где хочет, Христос, несомненно, скрыто присутствует и вне видимых пределов Церкви.

Это, однако, не значит, что по отношению к культурному миру можно занимать бездумно оптимистическую позицию. Нельзя безнаказанно перепрыгнуть из плана Божьего творчества в план творчества человеческого. Человек–грешник и носитель смерти, а потому вся его деятельность, по существу, двусмысленна. Как говорил Клодель о художественном творчестве: «Зло — это раб, который качает воду». Мистики человеческого творчества нет и не может быть в христианском мировоззрении. Вот почему мы не можем подписаться под утверждением великого протестантского богослова Пауля Тиллиха: «Религия — сущность культуры, культура — форма религии», как, впрочем, и под высказыванием современного православного богослова, для которого культура — плод, форма и проявление власти человека творить во имя Творца. В самом деле, ведь бывают культуры чисто языческие, которые не превышают уровня чистой эстетики, даже если она религиозно окрашена. Другой современный богослов, протестант Жак Эллюль, в книге, озаглавленной «Присутствие в современном мире», писал так: «Воля мира — всегда воля к смерти, воля к самоубийству. Нельзя принимать это самоубийство, нужно делать именно так, чтобы оно не могло иметь места. Следовательно, нужно знать, какова в настоящее время форма воли мира к самоубийству, чтобы сопротивляться ей, чтобы понимать, куда должны быть направлены наши усилия. […] Речь идет о том, чтобы внедриться в ту самую точку, где действует эта воля к самоубийству, и увидеть, как может в данном положении действовать воля к сохранению Бога. […] Значит, мы обязаны знать это тяготение нашего мира к смерти во всей глубине, во всей духовной реальности и обращать наши усилия именно на него».

Такова миссионерская позиция по отношению к мирской духовности, и она частично верна. Верна, поскольку она противопоставляет всякому человеческому действию Божий суд, поскольку глубоко библейски видит грех в человеке. А частично — потому что человеческая мысль — это не только стремление падшего человека, но иногда это — выражение именно возрождения человека на чужбине, вне видимой области Церкви, в той скрытой ее области, где святой Дух объединяет тех людей из всех народов, кто ощупью ищет справедливости и истины. Стало быть, есть такие элементы, через которые Дух Иисусов привлекает значительное число людей, и мы должны по–евангельски уметь распознать эти элементы.

Эти отрывочные размышления о свидетельстве станут бесполезными в день, когда наше бытие станет призывом. Если важно, чтобы какая–то группа христиан задумалась над проблемой евангелизации, бесконечно важнее, чтобы те, кто не вовлечен в служение Христово, могли точно знать, что мы перешли от видимости к бытию, от тоски — к миру, что истина Божия уже присутствует в той неизмеримой радости, которая есть заря Царства.

Пути святости

В святом, живущем среди нас, меня поражает то, как одновременно и одинаково сильно ощущает он могущество Божие и собственную человеческую немощь, которые, притом, с необходимостью обусловливают друг друга. Когда на византийской литургии священник перед Причащением преломляет евхаристический хлеб и возглашает: «Святая святым!», хор от лица собрания возражает ему: «Един свят, един Господь Иисус Христос…» Поскольку смирение есть ощущение нашего ничтожества — и, по Иоанну Лествичнику, высшая ступень на лествице добродетели, — оно позволяет нам видеть, как мы убоги, тем яснее, чем более дано нам созерцать свет Господень. Здесь двойной парадокс, утвержденный догматически. Если святость есть встреча благодати и доброй воли человека, то есть синергия, то реальность человека при его освящении никогда не исчезает.