Призвание - [71]

Чего они делят с тех самых пор, как стали двуногими существами?! Ради каких таких выгод все более изощряются в изобретении орудий убийства и истребления друг друга, тратя на это огромные средства, отвлекая огромные силы, умственные, физические и нравственные?..

Ехал сюда и надеялся: здесь будет легче, все будет проще, значительно проще. Той изначальной, естественной жизнью в городе, где все соблазны открыты, где теснота и скученность, жить невозможно. Жить ею можно лишь на природе. Знал, что так не бывает, весь жизненный опыт подсказывал это, и тем не менее верилось. Думал прогулкой сейчас успокоить нервы, но мысли о положении в артели, в училище не давали покоя, опять и опять возвращая его к недавнему разговору с Гапоненкой.

Чего ему нужно, зачем он сегодня к нему приходил? Конечно же не советоваться! Приходил он затем, чтобы поставить его в известность: студенты, которым он так покровительствовал, бегут из училища первыми. А еще он затем к нему заявился, чтобы прощупать его отношение к Мерцалову, к Норину, — найдет в нем, в директоре, завуч союзника или же не получит поддержки.

На педсоветах Гапоненко уже давно нападает на Норина. Норин не состоит в партии, будто бы игнорирует достижения советского изобразительного искусства, усиленно пропагандируя методы старой школы — Серова, Репина, других передвижников. С Мерцаловым у Гапоненки не заладилось с первых же дней. Он, директор, не сразу узнал, что взаимная неприязнь у них давняя, застарелая. Оказалось, оба они учились когда-то в одном и том же художественном техникуме, где Гапоненко постоянно ходил в активистах, возглавляя студком и профком, но учился из рук вон плохо, объясняя все тем, что учиться должны другие, его же призвание — руководить.

Мерцалов окончил потом университет по отделению искусствоведения, а Гапоненко так и остался в вечных руководителях — просто не мог он жить без какой-нибудь вывески на дверях своего кабинета. Стремление кем-то и чем-то руководить была его главная слабость, особого рода болезнь. Талантливый, умный и злой на язык Мерцалов беспощадно высмеивал в нем эту прилипчивую страстишку, не стесняясь ничьим присутствием, иногда при студентах. Помнится, как однажды у них разгорелся спор, чуть не закончившийся скандалом, спор, как казалось бы, из пустяка. Завуч искал, кем заменить на время у третьекурсников заболевшего Норина, а Мерцалов ввернул, что такого, как Норин, никем заменить невозможно. Гапоненко возразил: «Незаменимых людей у нас нет!» «Нет не незаменимых людей, а незаменимых чиновников! — бросил в ответ Мерцалов. — Человека же, если он личность, никем заменить нельзя, потому что каждый произведен на свет только в одном экземпляре, без дубликатов и без запчастей, и если заменишь кем-то его, то это будет уже не тот, а другой человек, совсем на него не похожий».

Гапоненко не остался в долгу и, тоже сердитый, взъерошенный, бросил в ответ: знает ли он, Мерцалов, кем сказаны эти слова, которые он только что приводил, или это ему не известно. Мерцалов отрезал: «Да, знаю!.. И что же, это меняет суть дела?..»

Досекин тогда их еле развел. Гапоненко странно взглянул на обоих и тут же ушел. «Кретин, недоучка!» — бросил ему вдогонку Мерцалов. А он, Досекин, расстроенный этой сценой, принялся утихомиривать разошедшегося Мерцалова и предупредил, что тот напрасно вздумал играть с огнем.

Мерцалов с досадой махнул рукой и тоже куда-то вышел.

Глава VII

Вот и кончился он, первый учебный год!

Аудитории, празднично-чистые, свежий кумач на столах, на нем букеты сирени в кувшинах, влажные звездочки, нападавшие на красное с мокрых кистей, лихорадка экзаменов — все теперь позади…

Поезд пришел, едва начинало светать. С плетеной корзиной, этюдником и саквояжем в руках Сашка выбрался из вагона, принялся оглядываться в чуть поредевшей тьме, отыскивая глазами мать.

От сидения на жесткой полке в общем вагоне, от тесноты и ночи без сна все тело болезненно ныло, в чугунном звоне пухла голова.

Следом вылез Колька с компанией второкурсников. Всю ночь они спорили, не давали уснуть. Вышли, составили в кучу вещи и вновь продолжали спорить. Трое из второкурсников были здешние, городские, эти почти уже дома. А Сашке еще шагать целых пятнадцать верст…

— Сынок!

Мать подбежала к нему, принялась обцеловывать. Было неловко перед стоявшей неподалеку компанией. А мать принялась расспрашивать, как сдал экзамены, как доехал. Расспрашивала — и ахала изумленно: «Милой ты мой, вырос-то как, как вытянулся! Мне и рукой-то теперь не достать до тебя…» Он отвечал ей что-то и тут впервые заметил, что голос его ломался, — он то начинал говорить неустоявшимся жидким баском, то вдруг срывался на кукареканье. Мать показалась вдруг маленькой, едва доставала ему до плеча. А ведь в прошлом году ростом были они одинаковы.

— На пристань пойдем, — сказала она, берясь за его саквояж. — Пароходом придется, машины до нас не ходят…

И, помешкав, спросила:

— А Николай-то чего там? Чай, вместе нам ехать, зови!

Сашка, не отвечая, взмахнул на плечо корзину и зашагал крупным шагом на пристань. Мать с саквояжем засеменила рядом, сбиваясь с ноги.