Призвание - [70]

— Вы так думаете?

— Да, я так думаю. — Досекин усмешливо покривил свои тонкие губы. — Вот и поговорили для праздника, что называется!.. Кофе желаете? У меня есть отличный… Агнюша!

— Нет-нет, это потом как-нибудь! — замахал на него руками Гапоненко. — У меня к вам не все, вот тут еще один документик прислали недавно из области. Облотдел искусств просит в нем рассмотреть вопрос о переводе в наше училище из Перми семерых первокурсников. Не разрешают им проживать в больших городах…

Досекин прочел бумагу, спросил:

— А каково ваше мнение?

— В принципе я не против, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что все эти семь человек — дети высланных на Урал кулаков…

— И потому — отказать?

— А у вас что… другое мнение?

— Думаю, с этим не надо спешить. Пусть сначала пришлют их работы. Посмотрим — а потом уж и будем решать.

— Но ведь они сыновья кулаков! Это вас не смущает нисколько?!

— В Перми-то они учились, кулацкие эти дети? Что же может мешать им продолжить учебу у нас? Кроме того, за родителей дети не отвечают Вам должно быть известно, кем сказаны эти слова.

— Что же я отвечать буду в область?

— А так и ответьте: пусть присылают работы… Впрочем, нет, ничего не пишите! Я на днях, вероятно, выйду и сам разберусь.

Гапоненко опустил голову. Досекин спросил:

— У вас ко мне что-то еще?

— Нет, пока ничего… Впрочем, есть тут одно! — спохватился он вдруг. — Я бы хотел узнать ваше мнение… Как, по-вашему, Норин — соответствует он или нет?

— То есть как — «соответствует»?

— Своему положению в училище, я имею в виду.

— Норин — прекрасный и знающий дело преподаватель. А у вас что, другое мнение о нем?

Гапоненко ничего не сказал. Поднялся со стула, чтобы попрощаться, но опять спохватился:

— Я еще о Мерцалове, о его поведении…

И начал перечислять. Мерцалов манкирует указаниями, нередко их игнорирует, ведет себя вызывающе, подрывая тем самым авторитет его как завуча и как врио директора. Он позволяет себе высказывания, не совместимые с званием советского педагога. И все это делается на глазах у студентов, демонстративно и даже как бы бравируя…

Досекин, знавший о давних их неприязненных отношениях, пообещал разобраться и наконец решился задать свой вопрос, не дававший ему покоя с начала беседы: как поступил он, Гапоненко, с текстом, который был передан на собрании с просьбой его огласить?

Избегая встречаться глазами, Гапоненко заявил, что он выполнил просьбу и передал этот текст в президиум.

— А вы сами… не пожелали его зачитать?

— Зачем? — сказал завуч, продолжая все так же поглядывать в угол. — У меня свое мнение, у вас — свое.

— Откуда же вам известно, что было в тексте, что мнения наши не совпадают?

В тусклых глазах Гапоненки на мгновение мелькнула растерянность, но он тут же справился с нею и овладел собой.

— И для меня, и для вас, — сказал он, — это давно не тайна. Вам известен мой образ мыслей, а мне, разумеется, ваш.

— Вот как?! — вскинул колючие брови Досекин. — Ну что же, спасибо за откровенность… У вас ко мне есть что-то еще?

Нет, у Гапоненки больше вопросов не было. Досекин тоже не видел причин задерживать завуча, и оба холодно распрощались.

2

После праздничного обеда Арсений Сергеевич впервые решился выйти на улицу. Жена принялась его отговарить: хрипы в легких еще оставались, весенний же воздух коварен. Потом попыталась одеть его потеплее, но он надел только шляпу и новый костюм.

— Арсюша, тебя проводить?

— Мне нужно побыть одному.

Ярко светило солнце, празднично голубело майское небо. Встречаться ни с кем не хотелось. Он осмотрелся, куда бы пойти, и направился луговиной к берегу Талички, с удовольствием отмечая, как менялись кругом цвета и оттенки ранней весны — каштаново-шоколадные, бурые, охристые — на цвет молодой зелени.

Он любил это время весны, когда самым первым, чуть внятным зеленым дымком начинали куриться приречные ивы, как барашки на них, то желтые, как молодые цыплята, то серые, словно мышата, с каждым днем становились пушистее, и живыми зелеными соками набухали стволы.

На песчаных угорах, еще не везде отошедших от снега, местами промерзлых, упорно лезли навстречу теплу и свету золотые головки мать-и-мачехи на чешуйчатых толстых стеблях. На березах лопались почки, обнажая зеленые острые клювики завязавшейся молодой листвы. Довольно одной теплой ночи, и березы вдруг отрыгнут сморщенные зеленые листики. Первая зелень пробрызнет дружно, облепляя нагие ветки, словно мошка, и засквозит, загорится на солнце, пронизанная золотым его светом, вся яркая, молодая, радостная. Несколько теплых солнечных дней — и все кругом дружно зазеленеет, радостно заиграет свежими красками. Покроется белой пеной черемуха, а молодая листва берез шелково заструится, перетекая под майским ласковым ветерком, любовно перебирающим их зеленые косы.

После пропахшей лекарствами комнаты и синее небо, и первая зелень, и солнечный свет, и живительный майский воздух воспринимались особенно остро, по-новому; начинало казаться, что жизнь обретает свой изначальный смысл, не нужно искать мучительно цели ее, потому как она в тебе же самом и во всем окружающем: живи, наслаждайся и радуйся! Тем не менее люди в силу каких-то причин искалечили свою жизнь, лишили ее изначального смысла, данного ей природой, а потом, сделав это, стали упорно искать свое счастье, отыскивать ее смысл.