Призвание - [31]
А какие в себе были ярмарки!
В сентябре, в день престольного праздника Воздвижения, на базарную площадь с ее непрохватной грязью, где разбегались по взгорью амбары, трактир, лабазы с коваными растворами, купцовые лавки с красным товаром, с ржавой невнятной вывеской на одной: «Галантерея — аграмант-шитье», люд наезжал не только со всех окрестных селений и из соседних губерний, а и совсем издалека. Откупщики скупали рогатый скот, лошадей, рожь и овес, льноволокно, грибы, льняное масло и семя…
Мать доставала из кошелька, давала Андрейке гривенник — «на гулянку» — и отпускала на ярмарку.
Возле скрипучих телег с задранными оглоблями мычали коровы, телята. На возах со связанными ногами и с покорно-печальными глазами обреченно лежали овцы. Лошади, выпряженные и поставленные головой к передкам, хрустели овсом и сеном.
Самым нарядным на ярмарке был ряд иконный. На новых рогожах, на домотканых половиках стояли и ждали своих покупателей «спасители», «богородицы», «Николаи-угодники», «Флоры и Лавры», «великомученицы Варвары», «четьи-минеи», «святые троицы», «праздники» самых разных калибров, с рамками и без рамок, с окладами и без них. Но были те образа не талицких писем; мастера и хозяева здешние, гнавшие дорогую икону, почитали зазорным работать на местный рынок, и потому в иконном ряду чаще в продаже была краснушка — икона поделки кустаришек мелких, ютившихся в окрестных деревнях.
У иконного ряда, возле могучего древнего деда по прозвищу Калягин, постоянно толкались иконописцы. Слыл Калягин непревзойденным кистевязом, с ящиком, полным кистей, приходил он сюда из неближнего Холуя, и у него одного мастера, не копались в товаре, а брали без выбора, наугад, потому как любая кисть Калягина писала отменно — и тонко и резко.
Неподалеку от ряда иконного шла торговля товаром вязаным — варежками из шерсти, чулками, перчатками. Ближе к Таличке, к мосту, стояли палатки с товаром шорным, громоздились возы со снедью, с парскими калачами[15], слоистыми и рассыпчатыми, с бубликами, со сладостями. Плакалась заунывно шарманка с целым ящиком «счастья» и с попугаем, толпился народ у рулетки и игровых лотков. Между рядами шатались, сцепившись под руки, пьяные в дым некрута, орали похабные песни. У входа в полотняный низенький балаганчик с вывескою «Пантоптик, але музей восковых хвигур» краснорожий подвыпивший украинец с мокрыми висячими усами, бог знает откуда сюда закатившийся, пропитым, хриплым голосом зазывал почтенную публику, путая «г» и «х»:
«Пожалуйте, хоспода! Три копейки вход — небольшой расход… Скоро начнемо! Чичас будемо объяснять. Для слабогрудых и нервных буде особое объяснение… Увиду многочисленности екземпляров усе объяснения даюцця по каталогу… Заходьте, будь ласка. Начинаемо объяснение!..
Екземпляр номер один: «Дрейхвус, але металлический канцелярист». Хоть вин трохи и не похожий на Дрейхвуса, но зато копия Немыровича-Данченки. Хто як подумае, хозяин ничого противу не имееть…
Номер второй: «Два черепа императора Нерона». Один — до камо грядеши, другой — после камо грядеши. Був ще и третий, та з него егупецьку мумию зробылы…
Номер третий: «Егупецька мумия». По каталогу, шушествуеть коло тысячи лет. Делаецця з соломы и коленкору. Для ясности усё в этой мумии обозначено буквамы. Буква «г» — голова, буква «ш» — шэя, буква «ж»… Ну куды, куды приглядаесся, ты куды приглядаесся?! «Ж» — живот!.. Буква «н» — ноги. Сохраняецця пид стеклом, шоб не тыкали пальца мы.
Номер четвертый — «Жэньшшына-нимхва». Вывезена з американьского Копеньгагена. Имеет человечий перед и рыбий зад. К семейной жизни не приспособлена, кушаеть — шо дають…
Сверх программы — панорама. Просю заглядать у дирочку. Первое — «Ночь у Каире…»
«Не видно ничего!»
«А тоби шо, хвонари, чи шо, зажигать? Раз ночь, так и ночь… Просю у дирочку. «Смотр войскам Карлы Двенадьцятого писля битвы пид Полтавой…»
«Опять ничего не видно!!»
«А ты гисторию, чи шо, не знаешь? Войска усе перебиты, а Карла убег, якийсь же тоби смотр? Просю у дирочку. «Наполеон Пэрвый на билом коне…»
«О, лошадь как будто видно… А где же Наполеон?»
«А шо он, перед усяким дурнем и буде сидеть на лошаде? Он пийшов по своим надобностям… во-он там сидыть, за березой!..
Сверх программы — последнее «Чудо прохвессора Бертолетти»! Говорящая голова, заинтересовавшая своей молчаливостью весь женьский персонал обоего пола…»
«А чего же она не говорит?»
«Та вона ж принсипиально с дураками не разговаривав… Сиянс окончен! Выходьте!..»
Весело было бродить по рядам с зажатыми в потной ладони оставшимися семью копейками, втягивая ноздрями висевшие над базаром густые запахи дегтя, новых рогож, шорных товаров, съестного, навоза, душистые запахи сена. Зазывные крики торговок, некрутские пьяные песни и ругань, стоны гармошек — все путалось с конским заливистым ржаньем, мычанием коров, блеянием овец, сливаясь в праздничный гомон, тревожаще-радостный и разымчивый. С ярмаркой можно было сравнить разве пасху, пасхальные дни, когда мастера, изголодавшиеся по дому, по женам и деткам, возвращались из долгих отъездок в село. Возвращались с большими деньгами, с подарками женам, с гостинцами, гнали все тридцать верст от железной дороги лихо, на тройках с бубенчиками, и врывались в село со свистом, пролетали по сельским улицам с грохотом, с громом, с песнями и начиная со светлого воскресенья Христова разговлялись свячеными куличами — «паской», сладкими пирогами, привезенными из отъездки гостинцами, крашеными пасхальными яйцами. Всю Фомину неделю гуляли — ходили друг к другу в гости и приглашал к себе, угощались дома, устраивали разливанное море, купались в вине. Село оглашалось торжественным колокольным звоном. Многие, вырядившись по-праздничному, шествовали ко храму, где обычно стояли уже, нетерпеливо перебирая ногами, грызя удила, несколько рысаков, запряженных в тарантасы, в пролетки. То приезжали к обедне хозяева мастерских и иконных лавок. Хоть жили и рядом с храмом, иной и всего-то в каких-нибудь ста шагах, но почиталось за честь щегольнуть собственным выездом, похвастать породистым рысаком, экипажем. На передках дремали или разговаривали солидно задастые кучера — после обедни они развозили хозяев.
