Призвание варяга (von Benckendorff) - [9]

Ее привозят в дорогой дом, вводят в светлую просторную комнату и предлагают расположиться. Когда все уходят, девушка замечает большое настенное зеркало, живо подбегает к нему, откидывает на спину капюшон и приглаживает волосы. Они очень светлы, коротко, по-монастырски острижены и сильно выгорели на концах. Теперь становится видно лицо девушки: оно обветрено и… Фамильный герб нашего дома — «Белая Лошадь», и вы сами можете наблюдать родовую челюсть на портретах нынешних правящих домов Англии, Пруссии и Голландии.

Убедившись, что ее волосы и лицо приведены в какой-то порядок, девушка раскрывает дверцы шкафа, вынимает вешалку, снимает с себя плащ и вешает его на плечики. Теперь становится видно, что все это время под плащом на ней была форма капитана прусского вермахта. На левом рукаве черной куртки вышитый вензель с буквой «А», что означает — «Abwehr». На правой стороне груди формы скрещенные пушечки и второй вензель с буквой «К», что означает «Kanonen». Обладательница всех этих регалий — приват-доцент Прусской Академии Наук, работающий по программе Артиллерийского ведомства Вермахта, — не более того. В Пруссии любят офицеров и приравнение ученого к армейской касте признание немалых заслуг. Правда, теперь приходится носить форму. Сами понимаете — Пруссия.

Впрочем, моей матушке нечего жаловаться. Хоть за свою форму первое время она и получит при русском дворе прозвище «Артиллерист-Девицы», в отличие от «Кавалерист-Девицы» времен Великой Войны ее невозможно спутать с мужчиной. Мало того, армейская форма, да и вообще — мужской костюм, удачно скрывают многие недостатки фигуры — такие, как маленькую грудь или узкие бедра. Впоследствии наши враги скажут, что «Рижская ведьма» родилась в сапогах и не снимает их даже в постели, когда «спит с латышом».

Это неправда. Если приглядеться к сему одеянию, можно заметить кружевные манжеты и манишку, запрещенные офицерству. Да и сапоги сделаны мягкими, чтобы подчеркнуть прямоту и правильные формы ног. В общем, это весьма соблазнительная девушка в форме, но можно предположить, что добрая доля очарования пропадет, случись юному капитану надеть нормальное женское платье.

Прихорошившись, и «почистив перышки», девушка с усилием поднимает с пола и ставит на стол у окна свой дорожный сундук. Сундучок раскрывается, и мы видим, что добрая половина его занята книжками, а остальное — склянки с химреактивами. Из личных вещей — одна смена белья, ночная рубашка и старенькие, но очень красивые туфельки, — последняя память о рано умершей матери — Софье Эйлер. Кроме этого там же лежит и маленький кошелек.

Матушка раскрывает его и в который раз пересчитывает свое состояние: пятьсот марок. Еще марок тридцать — в кармане дорожного плаща. Все. Больше, кроме книг и реактивов у матушки ничего нет… (С таких крох начала самая богатая женщина Европы и мира.)

Тут в матушкину дверь стучат, и она, закрывая сундук, просит войти. В комнату входят два старика в расшитых нарядах: тот, что помоложе, вводит за руку сморщенного слепого старца, который все нашаривает руками в воздухе, а потом просит:

— Подведи меня, Карл, я хочу сам убедиться, что сие — Кровь моей дочери.

Девушка невольно пятится прочь от слепца:

— Вы уверены в том, что я — Ваша внучка?

— Ну, разумеется, радость моя! Поди ко мне, дай мне потрогать тебя!

— И Вы уверены, что — меня любите?

Что-то во внучкином голосе заставляет слепца застыть и насторожиться. Теперь уже без былого аффекта он отвечает:

— Да. Ты дочь любимой моей доченьки и — я, конечно, люблю тебя.

— Так почему…? Почему столько лет…? Почему ты сразу не увез меня? Из Германии?

Старец хочет что-то ответить. Его сморщенное, навроде печеного яблочка, личико искажается. Он хватается за сердце. Его сын тут же подставляет ему стул, а старичок мешком оседает в него. Пару раз он машет в воздухе рукой, пытаясь найти какие-то слова, а затем почти плачет:

— Но, девочка моя… Меня ведь высылали из Пруссии — в железах, в закрытой карете… Спасибо свату, он дал бежать твоим дядьям с их семьями, а ведь их тоже ждал Трибунал, как «членов жидовского заговора». А ты…

Тебе было пять, и ты жила в доме дедушки твоего… И мы с ним решили, что уж свою собственную внучку он — в обиду не даст. Это теперь… Только теперь мы и знаем, как он… как мы — ошибались. Прости меня, я обязан был убедить его…

Тут матушка бросается в объятия слепца, и они вместе плачут. А вместе с ними плачет и мой дед Карл Эйлер — личный врач Екатерины Великой.

Вечером, когда от пережитых волнений и впечатлений великий Эйлер слег в постель и заснул, матушка сидит в гостиной вместе с хозяином дома Карлом Эйлером. Горит камин, зажжены трубки. Карл курит большую изогнутую и глубокую немецкую трубку, а матушка прямую с круглой и плоской чашечкой голландского образца. Они сидят в удобных креслах, играя в шахматы. Сделав очередной ход, матушка затягивается дымом, а потом говорит:

— Если возможно, я бы хотела скорее съехать из Вашего дома.

Дядя вопросительно глядит на племянницу, а та поясняет:

— Я не хочу Вас обидеть, но на Вашей карете — Звезда. Если я слишком сближусь с Вашей семьей, я буду лишена титула силой. Да и вам, верно, сподручней иметь родственницей баронессу, а не жидовку.