Призвание варяга (von Benckendorff) - [3]

Невеста его — юная Гончарова была милой, божественной… бесприданницей. Лишь поэтому родные ее пошли на столь пятнающее их Честь родство. Но долгие годы они все надеялись выдать красавицу в лучшие руки… Все изменила война. Слишком много полегло офицеров и Гончаровы смирились с Судьбой — лучше уж такой муж, чем вообще никакого.

Но тут… Звереющие поляки стали не только рушить православные храмы, но и вешать попов, да монахов, а на православное Рождество в январе 1831 года сотни русских священников были согнаны в церкви и сожжены поляками заживо (именно после сего варварства я и смог поднять на ноги моих лютеран).

Священный Синод в происшедшем увидел не только обычную ненависть поляков к России и Православию, но и… особенный умысел. Поэтому Русская Церковь объявила 1831 год — годом скорби и просила всех воздержаться от каких-либо празденств. (Именно поэтому все балы и гуляния в честь победы над Польшей начались именно в Рождественскую неделю 1832 года, — даже день капитуляции Польши армия отметила лишь гробовыми поминками русских батюшек.)

Для Пушкина возникала дилемма — жениться, идя наперекор мнению общества и всей Православной Церкви, но получить год отсрочки, положенный любому молодожену. Иль не жениться, попасть в действующую и… Там уж — на все Воля Божия.

Пушкин сделал свой выбор, Церковь же объявила сей брак «нечестивым» и «безблагодатным» со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Государь никогда б не решился столь открыто ухаживать за милой Пушкиной, не числись она дамой свободной во всех отношениях, ибо брак ее так и не был признан Синодом. А так как она «без священного брака» уже была кем-то «пробована», Честь ее испарилась и мой кузен мог с ней что угодно, не обременяясь любыми угрызеньями Совести. В нашем кругу столь «доступных» дам можно пересчитать буквально по пальцам, а тут ведь не просто — какая-то, а женщина по праву носящая титул «первой русской красавицы»!

Так что Государь развеселился сверх всякой меры, офицеры по сему поводу говорили просто скабрезности, наши ж подруги имели возможность вовсю поиздеваться над «шлюшкой» за чужой счет. (В случае с фавориткой им это вышло бы боком, но Пушкина была «без Чести» и не смела хоть как-то влиять на Наше Величество.)

Но еще хлеще досталось самому будущему рогоносцу. Раз он явно не мог «сберечь бабы», — господа офицеры шутили, что «в казарме новая девочка» и надобно «подарить ее Чернышеву». Если «в масть не пойдут», так хоть «развлекутся на дыбе»!

Дамы фыркали и перешептывались, обсуждая быт и нравы бахчисарайских татар, уверяя друг друга, что у татар и арапов сие на манер ослиного. А одна из фрейлин побойче (не стану упоминать ее имени) даже громко спросила, знаем ли мы, что от брака кобыл с ослами родятся только бесплодные мулы и поэтому в жеребячьем обществе нет места штатским ослам? Или здесь речь — о сохатых?

Как виновнику торжества, мне пришлось спросить у нее — чем ей не нравятся штатские?

— Запахом, — отвечала прелестница, — шпак за версту пахнет чернилами, потной задницей да рукоблудием. А вы что, — не чуете?

Я весьма растерялся и промямлил, что никогда не примечал за Пушкиным таких «доблестей», а затем нашелся и спросил, чем же пахнет от нас, офицеров?

Так эта нахалка окинула меня столь откровенным взглядом, что мне стало не по себе. Она ж втянула в себя воздух, будто нюхала меня через весь зал, обернулась к своим соседкам и, с таким видом, — будто по секрету, но довольно громко сказала:

— Эполетами, — при этом она опустила взгляд ниже и, лукаво улыбаясь, добавила, — свежими орденами, — затем посмотрела еще ниже и, к дикому оживлению дам и восторгу офицеров, воскликнула: — Ах!

Я привел сей случай лишь для того, чтоб описать атмосферу нашего праздника. Если таковым был уже вечер, можете вообразить, что в нашей казарме творится к ночи.

Тем не менее, я почуял, что если срочно не приду на выручку Пушкину, его пить дать — заклюют.

Поэтому я призвал всех к вниманию и предложил Пушкину прочесть «Клеветникам России». Сперва стоял сильный шум, и многие не поняли, почему заговорили по-русски (в нашем кругу все общаются лишь по-немецки), а общее предубеждение против «шпака» было столь велико, что его чуть не ошикали. Правда, последние слова сего творения потонули в громе оваций. Дамы плакали, а генералы считали долгом пойти к Пушкину и потрепать его за плечо.

В нашем кругу не найдешь человека, на коем Война не оставила бы отметин. Все прошли через Аустерлиц, и через Фридлянд, и были на Бородине, да при Лейпциге. Да и посмотреть на чертов Париж, — грязный, с поджатым хвостом, дешевыми кокотками и жмущимися буржуями — всем довелось.

Мне часто снятся Фридлянд с Бородиным. Господи, сколько ж друзей я там оставил…

А лягушатников мы били, и будем бить! Да и на польское быдло у нас осин хватит.

Из всех нас лишь Государь не прошел через всю эту кашу, а остальные все — причастились. Дамы плакали… Почти у всех на Войне остался: у кого отец, у кого — милый друг, у кого — старший брат.

Это — Русь-матушка. Довелось тут родиться в казарме, так в казарме и отпоют. А не довелось, — так и сдохнешь поганым асессором. Вроде Пушкина…