Призвание сестры Аньезе - [3]
Он ни словом не обмолвился о судебном исполнителе, явившемся конфисковать тот скромный урожай, который был получен в Терреморте. Он ничего не сказал об ужасной сцене с крестьянами, которые угрожали ему вилами, если он не заплатит им за работу. А жене, когда та принялась подметать амбар, готовя его для зерна, которое должны были привезти из Терреморте, заявил, что продал его на току. Когда же она спросила, где деньги, вырученные от продажи, он сказал, что их обещали отдать к рождеству.
— Завтра… Послезавтра… В конце месяца…
Несчастный всеми способами оттягивал время, придумывая разные нелепицы, в которые и сам почти что верил, настолько уже потерял голову.
— Вот когда начнется сбор винограда… Когда начнут собирать оливы…
А судебный исполнитель уже побывал и на винограднике, и на оливковой плантации. Наконец под рождество, когда женщины взяли обет поститься все девять дней, пока идет праздничная церковная служба, чтобы младенец Иисус помог устроить свадьбу без помех, бомба взорвалась.
В то утро в доме Арлотты пекли хлеб. Аньезе, сияющая, тоже собиралась испечь для дона Джакомино пирожные, которые ее научили делать в монастырской школе. Отщипывая время от времени кусочки сырого теста, он задумчиво смотрел, как она хлопочет, и просто так, лишь бы что-то сказать, неосторожно заметил, что руки у нее белее муки…
Он был тут же, на кухне, у печи, стоял в шляпе, совсем как свой человек в доме, когда появилась Меника, служанка, держа пучок хвороста, за которым выходила во двор.
— Синьора! Синьора! — в испуге позвала она.
Из прихожей доносился голос дона Базилио, который кого-то о чем-то умолял и заклинал. Синьора сразу же поспешила узнать, что случилось, и не возвратилась больше на кухню, забыв даже, что оставила дочь с доном Джакомино одну. Бедная девушка прижалась к жениху, словно почувствовала, что ей больше не остается ни надежды, ни утешения.
— Что случилось, дон Джакомино, ради бога!..
Ах, что с ней стало, когда она увидела, какое было лицо у ее отца! Такое бывает, наверное, только на смертном одре. Он шатался, словно пьяный. Метался из стороны в сторону, не сознавая, что делает, закрывал ставни и окна, не дай бог, прохожие увидят в его доме судебного исполнителя. Натолкнувшись на жениха дочери, дон Базилио очумело посмотрел на него и покрылся холодным потом. Он молитвенно сложил руки и хотел было что-то сказать, но не произнес ни слова. Тогда дон Джакомино молча принялся искать трость и плащ, делая вид, будто ни о чем не догадывается, — из вежливости, ну и чтобы избежать неприятной сцены.
— Извините… Я тут некстати… Мне очень жаль, — пробормотал он наконец.
Когда же дон Базилио, покрытый каплями холодного пота, бледный, как покойник, вздумал продолжать комедию, изображая спокойствие: «Но, дон Джакомино!.. Что вы!.. Я мигом все улажу!.. Пройдите, пожалуйста, вместе с женщинами в мою комнату…» — дон Джакомино остановился, посмотрел на него, зеленый от злости, и хотел было сказать: «Что за игру вы придумали! Кончим наконец эту комедию! Все знают, что вы разорены! И я только удивляюсь, видя, как вы пытаетесь обмануть порядочного человека…» Однако из осторожности промолчал. Нет, не жалость удержала его. Не вид Аньезины, упавшей в обморок, не слезы матери, с дрожью в голосе умолявшей его: «Дон Джакомино… Сын мой!..» И лишь бы выпутаться из затруднительного положения, он проговорил, что уходит ненадолго и тут же вернется.
— Мне очень жаль. Но я не могу, просто никак не могу! Я ненадолго и сразу вернусь.
Вместо него появился доктор Цурло, чтобы вернуть подарки, которые были получены от невесты: бархатную шапку и вышитые туфли. С видом благородного отца и добродушного ворчуна, изображая крайнее огорчение, он пробормотал по поручению сына:
— Мне очень жаль!.. Я так этого хотел! Но вы тут ни при чем, донна Аньезина!.. С вашими достоинствами вы найдете другого жениха…
И даже ласково, по-отечески, потрепал ее по щечке, благосклонно улыбаясь.
Когда же увидел, что девушка покачнулась, побелев как полотно, он даже слезы утер платочком и вздохнул:
— Какое несчастье, дочь моя!.. Не сердитесь, что я вас так называю! Я уже считал вас своей дочерью!.. Какое это горе для меня…
Вот так и стало ясно бедной донне Аньезе, что ее призвание — быть монахиней. Капеллан монастыря приводил ее в пример другим послушницам, новеньким, которые колебались, когда нужно было дать торжественный обет:
— Посмотрите на сестру Аньезе Арлотту! Берите с нее пример, ибо она хорошо знает, что значит жить в миру. Там один лишь обман и притворство. Кто кого первым обманет. Одно на устах, и совсем другое в мыслях. И что остается после всех тревог и волнений? Горстка праха! Vanitas vanitatum![5]
Вот так потихоньку бедняжка совсем отрешилась от мирской жизни и даже полюбила алтарь, за которым ей было поручено ухаживать, привязалась к исповеднику, который вел ее по пути спасения, привыкла к своему углу в спальне, где уже столько лет стояла ее кровать, к своему месту, которое занимала на хорах и в трапезной, к звону колокола, который регулировал все ее занятия, неизменно повторяющиеся, притерпелась к кушаньям, которые однообразно чередовались в зависимости от дня недели, в один и тот же час, в одной и той же миске. Весь мир ее был ограничен нависавшим над каменной оградой сада карнизом дома напротив, краешком холма, видневшимся из окна, да поворотом дорожки, что вела к монастырской приемной. О времени дня и года всегда можно было догадаться по тому, как низко опускалось солнце на карниз дома напротив, зеленым или желтым был краешек холма, бродили ли куры по дорожке или толпились возле курятника. Хорошо знакомы были и голоса соседей. А когда уехала ткачиха, что жила напротив церквушки, это стало целым событием, потому что прекратился по утрам стук чесальной машины. Сестра Аньезе не успокоилась, пока не разузнала у пономаря, куда и по какой причине уехала эта женщина.
«Вернувшись с военной службы, Туридду Макка, сын тетки Нунции, важно прогуливался каждое воскресенье на площади в форме стрелка и в красном берете. Девушки пожирали его глазами, отправляясь к обедне укутанные с носом в мантильи, а мальчишки кружились вокруг него, как мухи. Он привез также с собою трубку с таким изображением короля верхом на лошади, что тот был точно живой, а зажигая спички, Туридду чиркал ими сзади по штанам, приподнимая ногу кверху, словно он собирался ударить кого…».
Перевод с итальянского и примечания Анны Бонди Под редакцией А.М. Евлахова Государственное издательство «Художественная литература» Ленинград 1936.
В новелле под характерным названием «Война святых» Верга с большой долей юмора показывает, как почитание крестьянами святых только своих приходов приводит к кровавым столкновениям и семейным ссорам. Антиклерикальная позиция Верги видна уже в названии новеллы, которая в рукописи носила еще более откровенно-сатирическое заглавие: «Да славится святой сапог!». Эти слова Верга сохранил в речи одного из персонажей: «Да славятся мои сапоги! Да славится святой сапог!».
В новелле «Папа Сикст» Джованни Верга изображает монастырь как «маленькую вселенную» со своей иерархией, интригами и борьбой. Герой новеллы — ловкий малый, не брезгуя ничем, добивается места приора монастыря и благоденствует, угождая «и вашим и нашим».
«Бабы пряли на солнышке, куры рылись возле порогов – тишь да гладь, да божья благодать. И вдруг все бросились врассыпную, завидя издали дядю Мази, городского сторожа, с арканом наготове. Куры разбежались по курятникам, словно поняли, что метит он и на них…».
В новелле «Его преподобие» Джованни Верга нарисовал тип сельского священника-богатея, который держит в своих руках всю округу и безжалостно эксплуатирует крестьян при полном попустительстве властей. «Нет, он и не думал прослыть святым — боже упаси! Святые люди с голоду подыхают», — едко передает Верга мысли его преподобия. Ни внешним видом, ни своими делами он не походил на слугу божьего, и прихожане «не очень-то понимали, кто же он такой на самом деле — то ли священник, благословляющий именем господа, то ли хозяин, только и думающий о том, чтобы обсчитать их да с пустой сумой и серпом под мышкой с поля выпроводить?».