Призраки замка Пендрагон. Ожерелье королевы - [61]

Граф подошел к машине, тяжело опустился на сиденье и, схватившись за руль, уронил голову на руки. Я не осмелился беспокоить его.

Прошло не меньше получаса, прежде чем мы наконец двинулись в сторону Ллэнвигана.

* * *

Утром после завтрака я в общих чертах рассказал Цинтии обо всем, что со мной приключилось, не упомянув, естественно, ни словом об Элен Сент-Клер. Ничего не сказал и о ночном всаднике.

Есть вещи, которые кажутся достоверными только ночью. Я не мог заставить себя говорить об этом странном всаднике, просто стеснялся. Человек всегда приходите замешательство, сталкиваясь с непостижимым, иррациональным, ибо опасается, что его неправильно поймут и, чего доброго, сочтут за малахольного. Я старался не думать об этом.

Тем более что стояло прекрасное летнее утро. И для меня в целом мире существовала только Цинтия да еще маленькие розовые поросята — ее любимцы, — бегавшие по усадьбе.

Мы поднялись на вершину холма, легли на травку и подставили лица лучам утреннего солнца.

Когда Цинтия молчала, она была обворожительна. На фоне уэльского пейзажа и башен Ллэнвигана она олицетворяла тот образ, который я лелеял в своем воображении и любил всей душой. Именно такой представлялась мне прелестная хозяйка старого замка: наивной и чрезвычайно далекой от грубой прозы жизни.

Судя по безмятежному виду Цинтии, она абсолютно ни о чем не думала, пребывая в блаженно-расслабленном состоянии. Я тоже благодушествовал и чувствовал себя прекрасно.

Но это продолжалось недолго.

Цинтия резко приподнялась на локтях и сказала:

— Если вы считаете, что я ни о чем не думаю, то вы глубоко ошибаетесь. У меня нет ничего общего с теми легкомысленными особами, которые только и делают, что живут в свое удовольствие.

— О чем же вы думаете, Цинтия?

— Я прочла сегодня в газете, что количество безработных в Южном Уэльсе увеличилось еще на пять процентов. Все-таки это ужасно. Мы сидим тут на холмике, а тем временем…

— Хватит! — вскричал я довольно грубо.

Никакая сентиментальщина не раздражает меня больше, чем вот такое ничем не мотивированное сочувствие богатых бедным. Это так же противоестественно, как если бы рабочий заявил, будто он не завидует богатству фабриканта. Впрочем, Бог с ними! Какое мне дело до них всех с их классовым антагонизмом? Пусть делают, что хотят, лишь бы не мешали мне греться на солнце, которое так редко сияет над Британскими островами.

Ох уж эта Цинтия!.. Какая двойственная натура! Слова, которые срывались с ее уст, никак не соответствовали моему представлению о ней.

Она была из тех, кто падает в обморок при виде своего возлюбленного, уписывающего сосиски, и время от времени лупит по щекам провинившуюся горничную, — тепличное создание, горделиво цветущее в стенах старинного замка и не замечающее, что тем временем целые нации вымирают от голода.

Я не терял надежды, что Цинтия именно такова, какой я ее и представлял себе, просто в ее воспитание вкрался незначительный дефект. Очевидно, ее мать под воздействием каких-то иллюзий внушила ей целый ряд предрассудков, свойственных мещанскому сословию: что интеллигенция — это цвет нации и что каждый человек достоин уважения.

— Цинтия, пусть беднякам сочувствуют бедняки, оставьте им эту привилегию. Вам полагается быть надменной и равнодушной к чужим страданиям. Будь я на вашем месте… я бы вел абсолютно беззаботный образ жизни. К книгам бы даже близко не подходил, целыми днями играл бы в гольф или какие-нибудь еще более аристократические и скучные спортивные игры. Путешествовал бы, посещал выставки и уверял бы всех знакомых, что Леонардо да Винчи неплохо владел кистью, несмотря на свое плебейское происхождение… Не скажу, что это была бы очень уж веселая жизнь, но исполнение обязанностей — это не развлечение…

— Вы поменялись бы со мной местами?

— Конечно. Без колебаний.

— Не понимаю вас. Вот я действительно хотела бы быть на вашем месте. Жить наукой… служить истине и человечеству…

— Успокойтесь. Моя наука не имеет ничего общего со служением истине и человечеству. Ибо истины вообще не существует, как нет и общности людей, называемой человечеством. Есть только истины и люди. И я испытываю особое удовольствие, занимаясь вещами, которые вообще никому не нужны: например, изучением кузнечного ремесла в средневековой Англии.

— Вы рассуждаете как человек, у которого нет никаких идеалов.

— Совершенно верно. Я неонигилист.

— А чем неонигилизм отличается от нигилизма прежнего, традиционного?

— Главным образом приставкой «нео». Красивее звучит.

Цинтия плела венок из желтых одуванчиков, и взгляд ее, устремленный вдаль, был печален. Наши отношения дошли до критической точки. Теперь я уже жалел, что столько наговорил. Зачем человек вообще разговаривает с дамой своего сердца. От этого получаются одни неприятности.

Я виновато поцеловал Цинтии руку. Она нежно посмотрела на меня, потом встала, и во взгляде ее появилась озабоченность.

— Боюсь, что нам не понять друг друга, — бросила она ходульную реплику из какой-то низкопробной пьесы. Здесь не хватало только слова «сударь».

И без всякого перехода начала восторженно рассказывать о своей лучшей подруге, единственном живом существе, которое ее понимает.