Призраки замка Пендрагон. Ожерелье королевы - [29]

— Я думаю, вы знаете и русских писателей. Расскажите мне о Достоевском или о Беле Бартоке. У меня есть одна подруга, от которой я много слышала о них.

— Бартока я никогда не видел, — проговорил я с фальшивой искренностью, в глубине души поражаясь ее необразованности. — А старину Достоевского я хорошо знал. Он учился в одном классе с моим отцом и частенько приходил к нам ужинать. У него была борода, как у Пирса Гвина Мора.

— Как я вам завидую! — вздохнула Цинтия. — Вы уже в детстве были знакомы с такими известными людьми… А скажите мне, пожалуйста, почему Экс-ла-Шапель по-немецки называют Аахеном?

Я не ответил. Во-первых, потому что не знал этого, а во-вторых, потому что внезапно раскусил Цинтию и страшно разозлился на себя. Женщины вообще то и дело вводят нас в заблуждение. Бывают моменты, когда они ведут себя как нормальные люди — и такой простофиля филолог вроде меня начинает заливаться соловьем в непоколебимой уверенности, что женщине интересны его байки. На самом же деле еще не случалось такого, чтобы отвлеченные и возвышенные материи сами по себе вызывали у женщины интерес. Тут всегда кроется подвох. Она либо делает вид, будто ее это чрезвычайно интересует, и таким образом влезает в доверие к мужчине, либо пытается что-то усвоить, и это гораздо хуже. Если женщина стремится к знаниям, ею движет определенный расчет, замешанный на любопытстве: предстать перед окружающими в обличье образованной дамы, как в новом вечернем туалете, и полюбоваться произведенным эффектом.

Я вскочил и принялся яростно мерить шагами библиотеку. Цинтия молча смотрела на меня из кресла, и взгляд ее был мечтательным и одухотворенным, будто она грезила наяву о сказочном Царстве фей, в которое человек стремится всей душой, увидев его хоть раз во сне.

И тут, как только я разобрался в истинной сущности Цинтии, у меня словно шоры упали с глаз. Я прозрел — и увидел, как она молода и прекрасна. Меня никогда не тянуло к женщинам, которых я находил слишком умными. Это казалось мне каким-то извращением. Но теперь, как только выяснилось, что Цинтия принадлежит к вполне симпатичному племени милых глупышек, во мне сразу проснулся сладострастный селадон.

— Цинтия, — сказал я со вздохом, — мне так жаль, что я провел столько времени среди книг. Жизнь проходит, я даже не заметил, как пролетели детство и юность. Так же незаметно наступит старость, и я останусь у разбитого корыта. Ослабеет память, я начну забывать то, что прочел за свою жизнь, и, оглядываясь назад, на прожитые годы, вынужден буду признать, что вел жалкое существование книжного червя, лишенного тепла и душевной ласки.

В комнате стало уже совсем темно. Я стоял возле окна, сквозь которое пробивались бледные лунные блики. Трудно было придумать более подходящий антураж для сентиментальной лирической исповеди. И меня понесло.

— Мне так и не довелось встретить человека, который понял бы мою душу. Вы, Цинтия, — первая женщина, с которой я могу быть откровенным. О, как я хотел бы иметь такую спутницу жизни, как вы!..

Старик Гёте, наверно, в гробу перевернулся.

Цинтия с мечтательным видом встала и направилась ко мне в оконную нишу. Это было доброе предзнаменование. Я понял, что в любом случае на пощечину уже не нарвусь. Но прежде чем я набрался храбрости, чтобы перейти к делу, Цинтия робко спросила:

— Доктор… а вы умеете находить десятичные логарифмы?

— Невелика хитрость, — ответил я и притянул ее к себе.

Мы поцеловались и долго стояли обнявшись. Перед моим мысленным взором, словно за окном поезда, проносились весенние цветущие луга, голубые озера, рощи, залитые солнцем. Все-таки жизнь прекрасна.

Наконец она высвободилась из моих объятий и некоторое время смотрела на меня в замешательстве, а потом сказала:

— Вы так и не ответили, почему Экс-ла-Шапель по-немецки называют Аахеном.

* * *

Был уже поздний вечер, половина одиннадцатого. Я сидел в своей комнате, раскинувшись в невероятно удобном английском кресле. Даже не сидел, а скорее возлежал. Спать мне еще не хотелось, читать было лень. Я думал о Цинтии и строил воздушные замки…

Раздался стук в дверь. Вошел Осборн.

— Простите, я увидел, что у вас еще горит свет.

— Присаживайтесь, — сказал я. — Что случилось? Что-нибудь с графом Гвинедом?

— Дядя целыми днями не выходит из лаборатории. Речь сейчас не о нем. Знаете, доктор, если так будет продолжаться и дальше, я сам стану суеверным. Вы слышали, что пророк Хавваккук исчез на другой день после того, как предсказал конец света?

— Да, слышал. Святой отец строит фантастические гипотезы по этому поводу.

— А что ему еще остается делать? Но я нашел старика… Впрочем, что я буду рассказывать? Нет ли у вас желания совершить небольшую экскурсию?

— Минутку, я только накину плащ, а то сейчас уже холодно.

— Возьмем с собой и Мэлони, если он еще не спит. Это дело как раз для него.

Из-под двери Мэлони пробивалась полоска света. Мы постучали и, услышав призыв «Вваливайся, не заперто!», вошли в комнату.

Свет горел, но Мэлони там не было. Я сразу же вспомнил о розенкрейцерах, обладавших удивительной способностью превращаться в невидимок.

— Куда ж он делся? — спросил Осборн, озираясь по сторонам. — Я ведь ясно слышал его голос.