Призраки - [147]

Но не долго. На пятую пятницу после страдальческой смерти несчастного марабута, — в то самое время, когда муэдзин, взобравшись на минарет или единственной, как мне показалось по характеру выражений рассказчика, или если не единственной, то главной мечети в Гунибе, взвизгнул пронзительным голосом, призывая правоверных к утренней молитве, — в тот же самый миг пронесся над Гунибом, с той стороны, где дом Шамиля, другой крик, заливающийся перекатами еще более визгливыми и пронзительными, — козлиный крик, — чистейший козлиный крик, но чрезвычайной энергии.

«Что такое? Неужели сбывается?» — вздрогнул сам Арслан-бей, — хоть и человек вообще бестрепетного мужества, хоть и приготовленный не ныне-завтра услышать козлогласование, предсказанное пророком. Тем ужаснее, разумеется, затрепетали сердца других, менее бесстрашных и не ожидавших. Кто в чем был, — многие даже не надевши туфель, бежали, как и сам Арслан-бей, к дому Шамиля, бежали, оглушаемые неутомимым и неимоверно звонким козлиным воплем.

И подбегая, видели: сбылось. На кровле дома Шамиля стоял и блеял совершенно по-козлиному — действительно, баран; очень обыкновенный с виду и даже не из казистых: самый простой баран, тускло-желтоватый, среднего роста, сухощавый, — словом, незавидный, простой баран. Как подбегал кто, остолбеневал, и стоял молча, разинув рот, вытаращив глаза. Баран заливался с каким-то неистовством, будто в упоении восторга от своего искусства и звучного органа: задравши кверху голову, тихо поводил носом и раскрытым широко ртом, и драл горло по-козлиному с силою десяти козлов.

Несколько минут было гробовое молчание в толпе под ужасом этих рулад.

И вдруг зашумел народ, заколыхался, взволновался, взрывы шума заглушали даже неистово-пронзительное блеяние барана.

Выбежал на крыльцо Шамиль, и Арслан-бей, опомнившись, бросился стать подле него.

— Мириться! Мириться! — был гвалт народа.

— Молчать, сволочь! — крикнул Шамиль. Никого не испугал: был баран страшнее всякого Шамиля.

— Мирись с русскими! Мирись! — кричал и подступал народ. Шамиль бросился к окружавшим его мюридам:

— За мной, друзья! Разгоним этих трусов!

Пять или шесть человек из мюридов взялись за шашки. Остальные пожали плечами: «Нет, Шамиль; когда народ глуп, то глуп; а когда прав, то прав».

Как тут было быть? Если б один Гуниб — не велико бы горе, — или хоть бы только Кумыки, — хоть и с Казы-Кумыками, пожалуй, — все бы не проиграно дело, если бы только. Но куда ни придет слух о блеянии барана по-козлиному, везде будет то же.

Шамиль стоял, хмурясь. А народ подступал:

— Мирись с русскими! Мирись!

А баран заливался неумолкаемо своими шайтанскими козлиными перекатами.

— И как не стащили его до сих пор? — сказал Арслан-бей Шамилю.

— Да, как не стащили? — сказал Шамиль мюридам: тем, которые еще держались за шашки.

— Не было приказания от тебя.

— Правда! — проговорил Шамиль, стиснув зубы, и холодный пот выступил на лбу старика. — Струсил я, Арслан-бей, растерялся: сидел, как дурак, пока опомнился от крику народа и выбежал. Шамиль струсил, Арслан-бей — а? Шамиль трус!

— Нечего тут стыдиться, Шамиль, и нельзя называть себя трусом за это, — сказал Арслан-бей. — Такой случай, как не растеряешься? И со мною то же было: одурел я совсем.

— Плохо дело, Арслан-бей.

— Плохо, Шамиль.

А народ подступал:

— Мирись! Мирись!

— И ума не приложишь, как быть с ними, — сказал Шамиль уныло. Но вслед за тем и оживился: находчивость ума воскресла.

— Дурачье, с чего беснуетесь-то? Какой тут страх? Что тут за знаменье? Какое тут диво? Должно быть, вырвался баран, когда хотел зарезать его кто из таких шалопаев, как те вот, которые кричат: «Мирись!» Такому ротозею, ослу, и барана не суметь зарезать как следует; напугал барана и упустил. С перепугу это орет баран так. Вот и все диво. С перепугу, не то что по-козлиному, может заорать и по-коровьему, и по-лошадиному. Понимают это, я думаю, кто здесь умные люди. Не все же кричат.

— Нашел дураков обманывать! Рассказывай! — закричал народ. — Да что ты нас обижаешь-то? Шалопаи мы, по-твоему, ротозеи, ослы? Смотри, Шамиль, не поплатиться бы тебе за это!

И некоторые в народе уж выхватывали шашки. А мюриды, кроме пяти, шести, пожимали плечами и говорили: «Нет, Шамиль, народ не всегда дурак. Иной раз и прав бывает».

— Дети мои… братья мои… — начинал Шамиль опять заговаривать с народом. Народ не давал ему выговорить слова:

— Ты обидел нас! Еще и трусами назвал! и сволочью! Поплатишься! Мирись! Мирись!

— Не слушают; шутя и бросятся изрубить, — сказал Арслан-бей. — Уйдем, выпросим время подумать. — Закричал народу:

— Друзья, дайте Шамилю время подумать!

Сначала не хотели слушать. Он уговаривал, упрашивал.

— Отвечаешь ли за то, что отсрочка не будет в обман? — стали соглашаться.

— Отвечаю, — сказал Арслан-бей.

— Хорошо. Твоему слову верим. Даем Шамилю время подумать до следующего намаза.

— Братья, оцепим двор, караулить, — закричали из толпы.

— Так, так, — подтвердили все.

Обидно показалось это Арслан-бею: он привык, что его слову верили.

— Братцы, как же это? Меня под караул?

— Не тебя. Ты нас не обманешь. Но Шамиль и тебя и нас обманет. Известный обманщик. И Абу-Джафара погубил за правду, обманувши нас. Кровь праведника на нем.