Призрак улыбки - [17]

Когда Анчин появился в четвертый раз, Киёхимэ, в своем втором по скромности кимоно (облитые лунным светом бледно-голубые кролики на темно-синем фоне), сидела в чайной комнате рядом с отцом и, в качестве хозяйки дома, по всем правилам искусства, преподанного ей в порядке необходимой подготовки к замужеству, взбивала — перед тем как подать ослепительному монаху — чай, медленными движениями рук выполняя сложное подобие танца. Заметив, что он с нескрываемым восхищением следит за движениями ее гибкой и белой как алебастр кисти, она почувствовала бурный прилив радости оттого, что согласилась пройти скучный курс тя-но-ю— искусства чайной церемонии. Когда Анчин ушел, низко кланяясь в пояс и словно бы прячась от ее сияющих глаз, Киёхимэ отправилась к себе в комнату и легла так, словно монах лежал рядом с ней. Закрыв глаза, она мысленно ощутила прикосновение его робких, красиво вырезанных губ, потом представила себе, как они восхищенно снимают друг с друга одежду и предаются безумной, изумительной, полной поэзии любви.

Киёхимэ случалось уже загораться и фантазировать, но она без труда добивалась того, что хотела. Ее японские сверстники мало заботились и о морали, и об опасности подцепить заразу, а балансирующие на грани порнографии комиксы и западные фильмы класса К, которые они прокручивали по два-три раза за вечер, настолько взвинчивали их до состояния полной готовности, что стоило ей только шевельнуть бровью, и они уже, шумно дыша и неустанно пощипывая себя за локоть с целью удостовериться, что все это не просто фантазия, рожденная захватывающим дух комиксом, устремлялись за ней в какой-нибудь «Замок красного лебедя» или «Гнездышко либидо».

Однако увлечение Анчином было совсем иным: Киёхимэ нужно было не просто соблазнить монаха. Хотелось выйти за него замуж и провести рядом с ним всю жизнь: видеть, как он стареет, варить ему (зернышко к зернышку) рис, нежиться вместе с ним в ванне на горячих источниках, слушая, как кричат, раскачиваясь на осыпанных снегом ветках, макаки, а вдалеке играют на сямисэне и ухает, обрушиваясь, снежная лавина. Хотелось рожать от него детей, и чинить ему обувь, и подавать сакэ, а когда придет время, предать его прах земле и горевать до конца своих дней. Но сначала нужно было увидеться с ним наедине.

Такая возможность представилась раньше, чем она ожидала. Как-то дождливым днем в конце апреля, когда только что облетели последние влажные лепестки вишни, Дайдзо Така позвонил дочери из офиса. Зная, что это день, когда должен прийти монах, Киёхимэ решила не ходить на занятия: ведь нужно было подготовить к встрече и душу, и лицо, и наряд.

— Моси-моси, — громко крикнул в трубку отец, — мне никак не освободиться сегодня. Не могла бы ты принять этого нашего монаха: выдать ему мешки с рисом и прочей снедью и чем-нибудь угостить? Вели подать матя — это само собой — ну и еще, может, те рисовые пирожные с лепестками вишни из кондитерской «Кобаяси» — в кладовой стоит непочатая коробка.

— С удовольствием, папа, — мечтательно проговорила Киёхимэ, но отец уже повесил трубку. Японские правила вежливости не требуют заключительных фраз и пространных прощаний при разговорах по телефону.

Свидание проходило прекрасно, но лишь до определенной минуты. Анчин пришел точно вовремя, одетый, как и всегда, в черное, поверх нижнего, белого, кимоно, а Киёхимэ была ослепительна в совсем-не-скромном переливающемся серебристо-шелковом кимоно, вышитом розовыми и голубыми хризантемами. Сезон для ношения кимоно с узорами из цветов еще, правда, не наступил, но этот наряд так шел Киёхимэ, что, осмотрев себя в зеркале, она воскликнула по-английски: «К черту сезоны!»

Ритуал чайной церемонии она исполнила с грацией храмовой танцовщицы, разговор с легкостью прыгающих по воде пузырьков касался таких не схожих тем, как эмбарго на рис, урожай и искушения Будды. Но под конец, когда они уже прощались под высокими сводами холла, Киёхимэ вдруг поняла, что прожить еще день, не признавшись ему в любви и не поймав хоть какого-нибудь намека на его чувства к ней, для нее просто смерти подобно. Весь день она была скромной и сдержанной, но теперь смело пойдет вперед.

— Анчин, а тебе приходилось когда-нибудь иметь дело с женщиной? — спросила она.

Монах серьезно посмотрел на нее полными света зелено-карими глазами, по губам скользнула улыбка, от которой у нее замерло сердце.

— В любой жизни содержится много жизней, а в любом человеке — много разных людей, — сказал он серьезно и, чуть насмешливо поклонившись, взвалил тяжелые мешки на свои сильные плечи и пошел прочь по вымощенной камнем дорожке, что вела через пышный, но ухоженный сад к шоссе.

А Киёхимэ побежала к себе в комнату и несколько часов плакала, пока наконец не заснула, совсем изнуренная. Отвергнутой она себя, в общем, не ощущала, а была, скорее, заинтригована, влюблена и сжираема нетерпеливо разгоравшимся любовным аппетитом. В последующие дни она пропускала занятия и избегала друзей. Мальчишки в аудиториях и в кафе нагоняли теперь только скуку: ей теперь не хотелось ни прибавлять новые экспонаты к коллекции скандальных писем, ни увеличивать список неуклюжих любовников на-один-день. Купив календарь с картинкой, изображающей храм, при котором живет Анчин, осенью (листья деревьев цвета языков пламени в крематории или роз), она начала отсчитывать дни, оставшиеся до следующего прихода монаха. Прежде время всегда неслось для нее единым стремительным и радостным потоком, но теперь она словно видела каждую проплывающую секунду: все они были медлительные, продолговатые и серые, как замороженные бактерии под микроскопом.