Призрак проститутки - [43]

Память о жизни, которая во многих отношениях оборвалась посреди одной долгой ночи, побуждала меня — как можно себе представить — продвигаться крайне осторожно. Знакомый режиссер рассказывал мне, как, окончив съемки одного из своих фильмов, он продолжал жить со своими операторами и актерами. Они давно разъехались, а он каждое утро просыпался с готовыми для них заданиями: «Бернар, сегодня будем переснимать сцену на рынке. Скажи помрежу, что нужна по крайней мере сотня статистов». Только вылезши из постели и побрившись, он говорил себе: «Картина ведь уже отснята. Ты рехнулся. Ничего больше снять нельзя». Но он, говорил мне режиссер, перешел в Зазеркалье. Фильм стал для него реальнее жизни.

Я что же, стал вроде этого режиссера? Целый год я скрывался в Бронксе, в снятой мною комнате с окном, выходившим в вентиляционную шахту, и старался работой воздвигнуть стену между последним воспоминанием о Киттредж и собой. Случалось, месяц проходил спокойно и я спал ночами, а днем работал, нанизывая одно за другим слова, словно сплетая из них нить, которая могла вывести меня из пещеры.

А потом ни с того ни с сего меня вдруг поражала как стрелой любовь к Киттредж. Я чувствовал себя как эпилептик на краю великой беды. Один неверный шаг — и начнутся судороги. Через несколько месяцев Бронкс стал для меня невыносим — я должен был оттуда уехать.

К тому же они наверняка искали меня. Это было несомненно. Чем дольше я не всплыву, тем шире пойдут круги. В Фирме начнут думать, не перебрался ли я в Москву. Как я смеялся, задыхаясь от спазм беззвучного молчаливого смеха, какой мы позволяли себе в Преисподней, когда представлял себе, что все это время, пока я жил в Бронксе, в Фирме считали, что я в Москве.

Тем не менее логика отдельных шагов, которые казались мне точно выверенными, хотя я и не могу их здесь перечислить, подвела меня к выводу, что я должен поехать — в первый раз в жизни — в СССР. Почему — я сам не знал. Я попал бы в тяжелейший переплет, если бы меня выследили в Бронксе, а что будет, если меня в Москве обнаружит КГБ? С моими довольно откровенными мемуарами на микропленке? Да мне не оправдаться даже перед самим собой. Что, если, несмотря на благополучное прохождение через таможню, русские знают о моем приезде? Если Проститутка — перебежчик, то в досье советских спецслужб должен значиться мой другой паспорт. Это предположение, однако, принадлежало к области здравого смысла. А я жил в царстве подпольной логики. И она подсказала мне взять с собой микропленку с «Альфой». Кто знает, как вагоны, груженные навязчивыми мыслями, передвигаются по рельсам сна? Я не считал себя рехнувшимся, однако я жил, казалось, по схеме безумия. Я не расставался с моими писаниями, словно это были жизненно важные органы моего тела. Я не мог бы оставить «Альфу» позади. Ведь старая еврейка, в чьей квартире на Гранд-Конкорс я снимал комнату, знала, что я пишу книгу.

— Ох, мистер Сойер, — сказала она мне, когда я объявил, что съезжаю от нее. — Мне будет не хватать стука вашей машинки.

— Ну, мне тоже будет не хватать вас и мистера Лоуэнтала. Он был восьмидесятилетний артритик, она — семидесятипятилетняя диабетичка; в течение года, что я у них жил, мы лишь изредка обменивались фразами, но мне этого было вполне достаточно. Бог с ними — я знал, что они непременно показались бы мне занудами, познакомься я с ними поближе. Я чувствовал, как во мне начинает шевелиться червь снисходительности, когда мы разговаривали. Мне трудно серьезно относиться к тем, кто всю жизнь прожил добропорядочным, процветающим мещанином. Я ожидал, что они будут интересоваться моим прошлым, а у меня не хватило бы духу угощать их фикциями о карьере и браках — если таковые были — некоего господина по имени Питер Сойер, придуманного мной, чтобы не оставлять следов от Уильяма Холдинга Либби, но, в общем, особенно жульничать с Лоуэнталами мне не пришлось. Мы обменивались несколькими фразами, встречаясь в передней, — и только. Они получили возможность добавлять к своей пенсии мою арендную плату (которая, к счастью для обеих сторон, выплачивалась наличными), а я мог вести более или менее уединенную жизнь. Я сидел у себя в комнате, а когда мне надоедало есть суп, подогретый на плитке, шел куда-нибудь перекусить или посмотреть фильм. Писал я медленно и мучительно.

С «Омегой» же, как я и ожидал, дело шло хорошо, хотя и медленно. Бывали дни, когда я не чувствовал себя преследуемым или загнанным. Тем не менее я понимал, что подобен камню, висящему над бездной. Рано или поздно я полечу вниз. И полетел. Москва светилась в моем мозгу, как надпись на дороге. Я сходил к агенту по путешествиям, сделал все необходимые приготовления, попытался поднатаскаться в русском и простился с Лоуэнталами. Сказал им, что еду в Сиэтл. А миссис Лоуэнтал в ответ:

— Значит, вы все-таки доведете до конца книгу и ваша семья сможет ее прочесть?

— Да, — сказал я.

— Надеюсь, она им понравится.

— Ну, я тоже надеюсь, — сказал я.

— Может, вы даже и издателя найдете.

— Вполне вероятно.

— Если вы ее напечатаете, пришлите мне, пожалуйста, экземплярчик. Я заплачу. И с автографом.