Призрак потерянного озера - [112]

Я задал Рансману этот вопрос, потому что по какой–то непонятной причине пригласил его к себе обедать, и теперь мне предстоял длинный вечер с бесконечно утомительной беседой, готовой окончательно угаснуть каждые две минуты и поддерживаемой ценой невероятных усилий. Застенчивость и нервозность Рансмана усиливались тем, что я был критиком и часто хвалил его работы; если бы я их ругал, может быть, у него нашлось бы гораздо больше слов — он относился к людям такого типа. Но мой вопрос оказался удачным: Рансман тотчас оживился, его костлявое тело наполнила новая энергия, глаза его загорелись от волнующих воспоминаний; он говорил, не останавливаясь, а я лишь старался не прерывать его. Бесспорно, он рассказал одну из самых поразительных историй, какие я когда–либо слышал. Конечно, я не могу сказать, правда то была или вымысел. Эти истории о привидениях почти всегда передаются в пересказе через вторых или третьих лиц. Но мне посчастливилось услышать такую историю от очевидца. Кроме того, Рансман не был лжецом, он был слишком серьезен для этого. Он сам, правда, признавал, что не был полностью уверен в достоверности всех подробностей по прошествии стольких лет. Так или иначе, вот его история.

— Это случилось около пятнадцати лет назад, — начал он, — я приехал в Корнуэлльс к Роберту Ланту. Вам знакомо это имя? Думаю, что нет. Он написал несколько романов, некоторые из них не относятся ни к прозе, ни к поэзии, однако им присущи мистическая аура, известная колоритность — то, что нужно для успеха. «Возвращение» Деламара — хороший пример такой вещи. Я опубликовал положительную рецензию на его последнюю книгу. И получил от него в ответ трогательное письмо, из которого понял, что этот человек жаждет признания и, как мне показалось, общения. Он жил в Корнуэлльсе, где–то на побережье. Жена его умерла около года назад, и он писал, что совершенно одинок и предлагал мне провести с ним Рождество. Он надеялся, что я не сочту приглашение неучтивым, и, хотя предполагал, что я уже буду куда–нибудь приглашен, все–таки не хотел упускать шанс. Однако ближе к Рождеству обо мне словно забыли. И я был так же одинок и неудачлив, как Лант. Как я уже сказал, я был тронут письмом и принял приглашение. По дороге в Пензанс я пытался представить его себе. Я никогда не видел его фотографий — он был не из тех писателей, чьи портреты публикуют газеты. Мне казалось, что он должен быть моего возраста, может, чуть старше. Я знаю, когда мы одиноки, то все время мечтаем, что где–нибудь отыщется друг, тот идеальный друг, который поймет все наши чувства, который будет любить без сентиментальности и интересоваться нашими делами, не становясь навязчивым, — словом, тот друг, которого мы никогда не находим. Итак, я еще не прибыл в Пензанс, а мое представление о Ланте уже было полно романтических фантазий. Вместе с ним мы могли бы обсудить все литературные проблемы, казавшиеся мне тогда такими важными. Мы могли бы часто проводить время вместе и даже съездили бы за границу в небольшое путешествие, которое быстро нагоняет тоску, если вы один, и так прекрасно, если у вас приятный спутник. Я уже мысленно видел его — слегка рассеянного, утонченного и изысканного, с налетом печали и детской игрой воображения. До сих пор нам обоим не удалась карьера, но, быть может, вдвоем мы еще совершим что–нибудь великое.

Я приехал в Пензанс уже в сумерках. Низкое небо весь день угрожало снегопадом, и теперь наконец мягко и робко пошел снег. У вокзала меня должен был встречать экипаж, и я нашел его — это была нелепая старая повозка с таким же нелепым, старым и потрепанным кучером. Память сохранила не все, и кое–какие детали я, наверное, домысливаю, но я точно помню, что, когда меня запихнули в эту повозку, на меня нахлынуло какое–то неясное опасение, предчувствие, почти страх. Я также помню свой порыв бросить все и вернуться в Лондон ночным поездом — однако подобные выходки не в моем стиле, мне более свойственна упрямая решимость доводить начатое дело до конца. В любом случае, мне было неудобно в повозке. Я помню, в ней противно пахло сырой соломой и протухшими яйцами. Это меня сковывало, и было чувство, что раз я сюда попал, то уже никогда не выберусь. Кроме того, было очень холодно. Не помню, чтобы я когда–нибудь так сильно мерз. Этот пронизывающий холод, казалось, проникал в мозг, и я мог думать только об одном: зачем меня сюда занесло? Я ничего не видел и угрюмо подсчитывал тряские ухабы темной разбитой дороги. Я слышал, как нависающие ветви деревьев стучали по бокам повозки, как будто хотели предупредить меня о чем–то. Но я не должен искажать факты и тем более стараться увидеть в них предзнаменование последующих событий. Я лишь говорю, что чем дальше я ехал, тем несчастнее становился, измученный холодом, разыгравшимся воображением и чувством одиночества.

Наконец экипаж остановился. Старое чучело сползло со своего насеста, с многочисленными причитаниями и вздохами приблизилось к дверце и с большим трудом и раздражающей медлительностью открыло ее. Я вышел и обнаружил, что снег идет уже густой пеленой и дорожка к дому освещена его мягким таинственным мерцанием. Передо мной лежала сгорбленная, невеселая тень дома, который должен был принять меня. В темноте все было лишено четкости, и я ожидал, содрогаясь, пока старик энергично жмет на кнопку звонка, как будто желая поскорее сбыть меня с рук и вернуться в свой дом. Казалось, прошла вечность; наконец дверь открылась, и в нее просунулась голова старика, который вполне мог бы оказаться братом кучера. Эти двое обменялись несколькими словами, в результате чего мои вещи были внесены, а мне было позволено войти внутрь с пронизывающего холода.