Призрак Мими - [94]

Когда дежурная сестра принесла снотворное, Моррис попросил самую большую дозу, получил ее и забылся сном праведника.

* * *

Глава тридцать третья

Во Дворце правосудия Азедин и Фарук выглядели бледно. Пожилой марокканец казался одновременно озлобленным и безразличным ко всему, как нередко случается с париями. На нем были джинсы и черный пиджак. Молодой красавчик в белой рубашке, длинноволосый, с тонкими чертами смуглого лица, словно сошел с картин прерафаэлитов. Проходя мимо по коридору, – Морис захотел их подбодрить, сказать, что все будет хорошо. Это просто вопрос времени. Господь все расставит по местам. Или, если угодно, Аллах. В том, что касается религии, Моррис был кем угодно, только не догматиком. Не надо бояться. Виновные будут наказаны, то есть они уже наказаны, непорочных ждет награда. «Грешников преследует зло, а праведникам воздается добром». Только вчера, сразу после похорон, Антонелла читала ему из Книги Притчей Соломоновых. Ее стремление утешить Морриса в горе, забывая о собственных утратах, было наилучшим подтверждением священного текста.

– Азедин, – крикнул он, – corragio!

Но они уже исчезли за дверью зала суда, Морриса же проводили в комнату для свидетелей. Ладно уж, пускай подергаются педрилы, им не повредит, а скорее послужит к очищению. Видит Бог, как часто этого требовали от него самого.

Какое хорошее слово – очищение, думал Моррис, позволяя вести себя по шумным коридорам, где писаки без конца пытались поймать за рукав или сунуть под нос микрофон. Да, есть в этом слове есть что-то от возрожденной невинности. Теперь, когда Паолы не стало, такое казалось вполне реальным. В конце концов, случившееся можно рассматривать и так – через все ужасы ему пришлось пройти для того, чтобы навсегда избавиться от мерзости жизни. Наверняка отныне он чист как первый снег, потому и на душе становится все легче.

У дверей свидетельской комнаты устроил засаду репортер какого-то бульварного листка – вооруженный диктофоном и огромной камерой. Этот, конечно, интересуется Паолой и негром – журналисты обожают грязь. Моррис категорически отказывался говорить или фотографироваться, кто бы ни попросил. Хватит и того, что он ответит суду на все вопросы. Прикрывая израненное лицо, он проскочил за спину охранника.

Форбс уже был там, и, как показалось Моррису, волновался куда больше, чем следовало. На низкой скамье расселись три или четыре эмигранта, были также двое рабочих дневной смены и цеховой мастер. Когда пресса осталась за закрытыми дверями, Моррис тепло приветствовал их всех. Не обращаясь ни к кому конкретно, он сообщил, что собирается расширять разливочный цех, поскольку фирма получила множество новых заказов, главным образом из Англии. Ему хотелось, чтобы эти люди почувствовали себя единым целым, независимо от цвета кожи, поняли, что с ними считаются и советуются, что все они – члены одной большой семьи, и он заботится об их будущем. Но и итальянцы, и эмигранты лишь отстранились от него, сбившись двумя кучками, и смотрели исподлобья. Может, оттого, что у дверей дежурит полицейский при оружии? Как бы то ни было, Моррис не ощутил угрызений совести, презрев их трусоватую осторожность. Однако даже Форбс не смог выдавить из себя ничего, кроме односложных реплик на расспросы, как продвигается реставрация на Вилле Катулл.

– А может, назовем ее просто – Иль-Колледжо?

Изобразив самую ослепительную улыбку, Моррис подумал, что на теперешнем лице его голубые глаза сияют особенно ярко (может быть, это и напугало рабочих – вид у него, словно только что из фронтового госпиталя). – В тусклых глазах Форбса читалось сомнение, он растерянно моргал бесцветными ресницами. Моррис улыбнулся и подмигнул ему, хотя галстук в цветочек, который нацепил на себя старик, казался манерным до неприличия.

Свидетели молча сидели в комнате ожидания, пока Азедина с Фаруком судили по обвинению в убийстве. Мастер закурил, но Моррис решил не делать ему замечаний. Один за другим в зал суда вызывали эмигрантов, потом дневных рабочих. Не больше десяти минут на каждого. Форбс разохался, что все идет гораздо быстрей, чем он думал, и арабов, наверное, приговорят уже сегодня. Моррис решительным тоном посоветовал ему сохранять спокойствие. Даже если их признают виновными, то все равно выпустят, как только правда выйдет наружу. Или по амнистии. Такова Италия – ничего-то в ней нет definitivo, определенного, окончательного. Просто ребятам придется отсидеть пару месяцев за решеткой, пока бюрократическая машина придет к верному решению. Кроме того, им с Форбсом не в чем себя винить. Здешняя полиция так чертовски медлительна – в любой другой стране все нужные улики были бы собраны до того, как прозвучат слова «пожизненное заключение». Они уже сделали все от них зависящее, чтобы помочь парням. Если на то пошло, Форбс даже перестарался, совершенно напрасно запутал ситуацию. И все из-за того, что увлекся смазливым арапчонком, который в результате его же и выдал с головой. Тоже мне, неуловимый мститель Рудольф Красный, и как там дальше было… flabello di satana e tutti frutti le operette – надо ж такое учудить! Форбс, видно, совсем сдвинулся. Тут старик начал причитать, что, мол, зря он вообще впутался в эти дела, закрыл лицо руками, кажется, даже всплакнул. Моррис почувствовал себя неизмеримо выше компаньона. Ведь это ему предстоит самый суровый перекрестный допрос под занавес, ему адвокаты подсудимых и карабинеры заранее отвели роль козла отпущения. Покосившись на полицейского у входа, он довольно злорадно напомнил Форбсу, что «эти дела», худо-бедно, сулят ему не одни неприятности, но и возможность заниматься реставрацией, развращать под этой роскошной вывеской глупых мальчишек, о чем он так долго мечтал, да еще попутно обучать всему, что так ему дорого. До встречи с Моррисом Форбс сам был наполовину отщепенцем, нищим пенсионером, и не стоит об этом забывать, n'est ce pas? Разве нет? По правде говоря, Форбс мог бы его уничтожить одним малейшим намеком; но в то же время именно Моррис оставался хозяином положения. А с тех пор, как он узнал, что Форбс гомосексуалист, – Кваме и Паола до своей гибели успели сообщить достаточно подробностей, – последние остатки былого почтения, больше того, преклонения перед учителем испарились без следа. И какой бардак тот устроил со злосчастными письмами!