Призрак Императора - [3]

Но первым вертящееся на языке имя озвучил старичок. Унося остатки рагу, он пробормотал жене по-французски:

— Это Наполеон.

Мадемуазель затаила дыхание:

— Точно, Гастон.

И обратилась ко мне — по-английски:

— Вы видите?

— Да. Мы так и прозвали его в университете.

— Бонапартом?

— Именно.

Теперь она больше не выглядела изможденной — ее щеки вспыхнули краской.

— Ах, если бы только он был здесь, он бы спас Францию!

— Император боролся бы с императором? — заметил я.

— Он был великим демократом. Он любил народ. Власть немножко испортила его, но он не переставал заботиться о простых людях, в отличие от Бурбонов. Луи потешался над народом и лишился головы. Наполеон так не поступал. Он любил Францию. Если бы он был жив, то спас бы нас.

— Говорят, он вернется, — подала голос старуха из темного угла.

— Да, Марго.

Мадемуазель встала и выпрямилась, положив руку на сердце. Рэндольф пожирал ее глазами. Он не принимал участия в беседе. Странно было видеть его таким молчаливым; Том сидел, скрестив руки на груди, подняв плечи и сверкая глазами.

— Это правда, — горячо настаивала мадемуазель, — солдаты говорят, он вернется в час великой нужды Франции.

— В каждой стране есть свои легенды о герое, который однажды вернется, — ответил я.

— Но Наполеон же не бросит Францию — не так ли, мсье?

Дальше последовало неизбежное: Рэндольф и мадемуазель Жюли полюбили друг друга. Он боготворил ее, как когда-то девушек в университете. Она не походила на Мэдж Бэллоу, приземленную и корыстную, — нет, она представала в обличье Элоизы[8], Николетты[9], Жанны д'Арк — жертвенной и страстной. Они с Рэндольфом были на равных. Они парили в общих грезах, вместе вставали на рассвете встретить солнце, вместе уходили в сумерки любоваться полумесяцем.

И все это время война была рядом — до нас доносился грохот тяжелой артиллерии. Началось весеннее наступление. Немцы возвращались.

Никогда не забуду ночь, когда мы с Томом получили приказ возвращаться на фронт. Мадемуазель пришла с букетом фиалок. Рэндольф нежно　взял в руки ее ладони с хрупкими цветами. Он был идеальным влюбленным — Окассеном, Абеляром…

— Фиалки… Позволите мне взять три?

— Почему три, месье?

— Одну во имя любви, одну во имя истины, одну во имя постоянства, мадемуазель.

Том вынул из кармана молитвенник. Взял фиалки, дотронулся ими до ее губ, затем сам поцеловал их. Я видел все это, сидя в тени. Никогда бы не додумался поцеловать девушку таким образом. Но это в самом деле выглядело восхитительно.

Он спрятал фиалки в молитвенной книжке.

Влюбленные сидели у костра до поздней ночи. Я прошел мимо, не потревожив их. Перед тем, как уйти, Том встал перед Жюли на колени, а она наклонилась и поцеловала его в лоб.

Впоследствии Рэндольф много говорил о ней — куда больше, чем стал бы я на его месте. Но потребность в зрителях, в аудитории сделала его слишком самонадеянным. Том считал, что должен стать достойным Жюли, что если не вернется домой героем, то тем самым умалит ее достоинство. Не думаю, что он был смелее других, однако в силу убеждений стал безрассудно храбр. Он нуждался в овациях, в одобрении — не мог жить без этого.

Той ночью наш отряд оказался отрезан от основных сил. Мы сидели в окопах за небольшим холмом, пока что скрывающим нас от врагов. Стояла сырая холодная погода, горячей пищи не было уже несколько дней. Мы, американцы и французы, сражались плечом к плечу долго и упорно. Переносить пытку неизвестностью было особенно тяжело. И все же не оставалось ничего другого, как ждать со стороны противника наступления с единственно возможным финалом — штыки и рукопашная. И я ненавидел такую перспективу.

Как и остальные — за исключением Рэндольфа. Ливень прекратился, луна озарила мир сиянием. Том посмотрел на нее с мечтательным видом.

Еще до полуночи стало ясно, что боши нас заметили. Когда они нападут — вопрос считаных минут. И тогда начнется то самое, чего мы хотели избежать: бой на штыках и голыми руками, когда все шансы на стороне врага!

Среди солдат раздались испуганные возгласы. Они страдали от холода, голода, а некоторые от　ран, а теперь вдобавок лишились последней надежды. То была не трусость — я никого не назвал бы трусом. Некоторые смотрели в лицо смерти уже тысячи раз. Тем не менее в их глазах плескался страх перед нависшей неизбежностью.

Рэндольф оказался моим соседом по траншее:

— О господи, Макдональд, они оробели…

Промедление было смерти подобно. Я заметил: он что-то делает со своей шляпой.

Как я уже говорил, стояло полнолуние. Луна озаряла диковато-красивым светом мир, испещренный шрамами битв. И вдруг между нами и немцами на маленьком холмике показалась маленькая, но властная фигура человека в низко сидящей треуголке. То была картина, виденная сотни раз: Наполеон Маренго, Наполеон Аустерлица, Наполеон Йены, Наполеон Фридланда[10], но, что самое важное, — Наполеон Франции!

Разумеется, немцы застрелили его. Но когда они спустились с холма, их встретили увидевшие призрака французы.

— C'est l'Empereur! C'est l'Empereur![11] — восклицали они. — Он вернулся, чтобы вести нас за собой!

Французы дрались как дьяволы, а мы… мы тоже дрались. И в промежутках между кровавой бойней мне являлась одинокая фигура Рэндольфа в лучах лунного света. Да и Рэндольф ли это на самом деле? Есть ли у душ великих людей время для земных мелких дел? И мелких ли? Кто знает?