Призрак Императора - [2]

Иллюзия развеялась, но прозвище прилипло прочно. Думаю, оно ему пришлось по душе: Том нарочито усиливал сходство с Бонапартом. Отпустил длинные волосы, стал втягивать голову в плечи, говорить властным тоном.

Началась война. Бельгия была разорена, во Францию вторглись. Рэндольф сразу бросил учебу:

— Я отправляюсь на войну.

— Но, мой дорогой друг, ведь…

— Таков мой долг перед родным Лафейеттом[3].

Когда он принимал решение, переубеждать　было бесполезно. Мы пошли на попятный, не осознав до конца, насколько важны миру мы и наши винтовки.

Рэндольф же видел себя Генрихом Наваррским[4] (белый плюмаж); Ричардом Львиное Сердце (крестовые походы и алые кресты); носатым Сирано («Это гвардейцы-гасконцы…»[5])…

— Видишь ли, Макдональд, мы, Рэндольфы, всегда поступали так.

— Поступали как?

— Шли сражаться. Не было войны, в которой бы не поучаствовали Рэндольфы. И в бесчисленной череде сражений…

Он поведал мне целую повесть о древних Рэндольфах и о том, как они разили врагов копьями на скаку.

— В наше время войны ведутся иначе. Они не такие пасторально-красочные, — не мог не предупредить я.

Но в душе я понимал: он все опишет яркими красками и будет носить форму цвета хаки как рыцарскую кольчугу.

Том пригласил нас на прощальный ужин. Я никогда в жизни не ел ничего вкуснее приправленной красным перцем и луком тушеной баранины по-брансуикски[6]. Рэндольф подал ее в старом серебряном ковше.

Пока мы ели, он разглагольствовал о войне,　о причинах сражаться — «за нашу честь и нашу страну». Среди нас были пацифисты, которые возразили. Он отмахнулся от аргументов:

— Мы — мужчины, не пажи!

Рэндольф обладал такой незримой властью над нашими умами, что никто не засмеялся. Молча сидели и слушали все, что он говорил.

В конце концов кто-то посмелее выкрикнул:

— Давай, Бонапарт!

В мгновение ока Рэндольф преобразился: вздернул плечи, надвинул шляпу на брови, закутался в сорванное с кушетки покрывало, как в мантию. Он окинул комнату взглядом, в котором не было ни капли гнева — лишь торжествующая насмешка плескалась в его глазах:

— Они бросили нам вызов, мы рискуем нашей честью — тем, чем никогда не пренебрегал ни один француз. И раз прекрасная королева желает лицезреть битву, давайте проявим галантность, не будем заставлять даму ждать; давайте совершим немедленный бросок до Саксонии!..

Не могу описать словами, какое впечатление произвела на нас эта речь. Повисла полная тишина, мы слышали собственное дыхание. На следующий день четверо уехали вместе с Рэндольфом. Думаю, он увел бы за собой и остальных, если бы не просьбы и доводы наших профессоров, говоривших о войне с омерзением.

* * *

Три года спустя я встретил Тома во Франции. К тому времени наша страна вступила в войну, и я попал в первую волну призыва. Слышал я и о Рэндольфе: он почти три года прослужил в Медицинском корпусе, а теперь сражался за демократию плечом к плечу с товарищами.

Мы уже неделю мокли под ливнем в каком-то освобожденном французском городке. Чтобы привести нас в должную форму, к нам прислали опытных офицеров. Среди них оказался и Рэндольф:

— Старина Макдональд, наконец-то!

Должен признаться, в этом «наконец-то» был укол иронии. Я осознал неравенство нашего положения: его годам тягот и лишений я мог противопоставить лишь несколько проведенных в учебном лагере недель.

Он был очень рад снова увидеть меня и той же ночью приготовил баранину по-брансуикски — на сей раз из кроликов, выпрошенных у старичка со старушкой, когда-то работавших слугами в замке,　где мы расквартировались. Они вернулись вскоре после отступления бошей[7] и теперь пытались привыкнуть к новой жизни.

Кастрюль с подогревом, конечно, не завезли, и блюдо пришлось готовить в железном горшочке на открытом огне в старинной кухне. Кроликов пожилая пара продала с одним условием:

— Только оставьте кусочек для мадемуазель.

— Мадемуазель?

— Она живет с нами, месье. И ей нездоровится. Мы приберегали кроликов для нее.

Рэндольф сделал хорошо знакомый мне широкий жест:

— Не соизволит ли она отужинать с нами?

Старушка покачала головой: она не знает, но пойдет и спросит.

Быть может, она лестно отзывалась о нас. Быть может, гостье просто было одиноко. Так или иначе, мадемуазель согласилась выити из уединения — изможденная, смуглая, небольшого роста, но вполне уверенная в себе девушка.

Я нередко задаюсь вопросом, что она подумала в первые мгновения при виде Рэндольфа, который руководил ужином и размахивал ложкой, словно король — скипетром. Мадемуазель очень хорошо говорила по-английски, однако многое было ей в диковинку:

— У вас на родине джентльмены готовят сами?

Том обрисовал ей картину жизни на плантации своего дедушки: все работы по хозяйству делали негры, за исключением тех случаев, когда джентльмены желали поучаствовать лично.

Та брезгливо передернулась.

— Черные люди? Мне такое не по нутру.

Ужин еще не закончился, но мне уже стало　ясно: Рэндольф нашел себе ровню. На каждый его аристократический предрассудок она отвечала десятком. И за это он ее обожал. Наконец-то нашлась дама, которая застегнет на нем доспехи, оценит щит, повяжет ленточку ему на рукав!

Он восседал на краю стула в любимой позе — вздернутые плечи, скрещенные на груди руки. Опустить на лоб стриженые волосы не получалось, но, несмотря на это, девушка смотрела озадаченно, как будто он ей кого-то напоминал.