Призрак фуги - [11]

Ритм этой жизни, запущенный в незапамятном младенчестве, менявший­ся с возрастом, опытом и ощущениями Севы, этой зимой впервые стал сби­ваться, захлебываться и, наконец, вовсе остановился. Ритм предполагает дви­жение; а к чему двигаться, если впереди — пустота, и в мире за окном — та же пустота? Все интересные книги прочитаны, музыка переслушана и набила оскомину. Чертову дипломную работу не хотелось и открывать. Это не была депрессия: ему просто на все было наплевать. Пусть все течет как течет. От армии Бог уберег. Родители обещали давать денег на еду до октября, а там посмотрим. В крайнем случае можно и учителем.

С таким настроением в один будний день, когда солнце чуть более настой­чиво, чем обычно, пробивалось сквозь пелену облаков, Сева отправился в тор­говый центр за рубашкой. Этот новый торговый центр напоминал многопа­лубный морской лайнер с длинной чередой мелких павильонов-кают на каж­дой палубе. И Сева, нечастый пассажир на таких кораблях, с полчаса бродил по бесконечным, похожим один на другой коридорам, не зная, какую каюту выбрать, пока, вконец изможденный, не пошел с пустыми руками к пожарному выходу, решив, что такой ценой ему рубашка не нужна. Но пожарный выход был заперт. Проход к нему, занятый все теми же каютами, оказался тупиком. И когда, чувствуя себя героем кинокомедии, он уже собирался отыграться за все на ручке запертой двери, за спиной раздался довольно низкий, но хорошо поставленный женский голос: «Может, я вам чем-то помогу?» Сева повернул голову и увидел маленькую блондинку, улыбавшуюся ему большими карими глазами. Над головой ее, у входа в одну из кают, гроздьями висели мужские рубашки. А на груди светлел бэдж: «Алина».

В окно пожарной лестницы ударил яркий, не замутненный облаками луч солнечного света, пробив всю линейку палубы до противоположного конца. Не спеша Сева выбрал четыре рубашки. Во время примерки продавец то и дело подводила его к зеркалу, предлагая занять правильный ракурс, одергивая и расправляя рукава рубашек, которые он примерял, и Сева чувствовал вдох­новенное порхание ее пальцев, электрическое тепло ее маленьких ладоней, несколько раз деловито скользнувших по его плечам. В третий раз снимая рубашку, он попросил ее помочь расстегнуть ему верхнюю пуговицу, и когда Алина потянулась к его шее, он крепко прижал ее к себе, приподняв над полом. Тотчас же у входа громко затопал и закряхтел покупатель, и Сева как ни в чем не бывало продолжил переодевание, чувствуя, как горят царапины у него на груди. Когда покупатель ушел, — словно старые знакомые, они усло­вились, что Сева придет сюда завтра к закрытию пить с ней чай.

Судя по температуре воздуха и виду улиц, еще была зима, но солнце не садилось так долго, что сознание Севы незаметно перешло на летнее время, и стало казаться, что стакан наполовину полон, что тьма, поглотившая мир на несколько месяцев, была сном, наваждением, исключением, а сейчас про­должится настоящая, устремленная к свету и теплу жизнь. Лет до двадцати он по уши влюблялся в сверстниц, нет, даже любил, страдал, сох, жил этими отношениями, сплошь безответными. А после двадцати романтическая сто­рона дела как-то сама собой отпала, и осталась просто радость оттого, что находятся такие, которым он может нравиться, и что из них порой тоже можно выбирать. Отношения с женщинами стали приятным, но не влияющим на картину мира развлечением. И вот поди ж ты — одно объятие и пара царапин на груди — и жизнь опять набирает разгон, без всяких объективных дока­зательств с ее стороны. «Я думала, ты не придешь», — сказала она, увидев его на следующий день, стоя на табурете и снимая с верхнего ряда рубашки, вывешенные у входа в павильон. «Я знал, что это будут твои первые слова». Он взял ее на руки вместе с ворохом одежды, который она держала, и понес внутрь. Но там, в павильоне, не найдя места, куда можно было опустить ее, он только театрально покрутился и со вздохом поставил Алину на пол, пере­ключив внимание на чайник: «Где туалет? Я схожу за водой». Она протянула руку и так близко поднесла ее к лицу Севы, что он не мог не заметить на маленьком, ошеломительно красивом безымянном пальце тонкое обручаль­ное кольцо.

К своим тридцати годам Алина давно прошла путь, предначертанный выпускникам-медалистам, вступившим в студенческий брак и первые годы семейной жизни восторженно верившим, что понятия «диплом» и «семья» неразрывно связаны с движением к достатку и счастью; путь, на котором она одного за другим родила двоих детей, совмещая уход за ними с работой по специальности, а больше — с мучительной работой над собой — в попытке не сойти с ума от механически повторяемых месяцами одних и тех же хло­пот по дому, от уколов свекрови, уступившей им с мужем свою квартиру, но постоянно пытавшейся все контролировать, от безразличия и безволия мужа, который, впрочем, никому ничего плохого не сделал; она прошла тот клас­сический путь, воспоминаниями о котором так часто с хрипотцой в голосе делятся между собой заматеревшие, циничные, закаленные в жизненных бурях женщины под тридцать пять, способные часами напролет рассказывать о своей первой монашеской юности. Ветер времени больше не разворачивал и не подталкивал Алину в нужном ему направлении: с тех пор как она взялась за весла, для нее имела значение только сила ее собственных мышц, потому что, случись шторм, судьба ее корабля, в котором плыли и ее дети, теперь зависела только от этой силы. Разумеется, Сева не мог играть в жизни Алины настоящую мужскую роль. Но она и не искала того, кто мог бы сыграть ее: в ее положении такая находка могла быть скорее чудом. По правде говоря, она и не нуждалась в этом чуде. Сева, конечно, понравился ей внешне, он просто умилил ее своим непосредственным, честным взглядом куда-то вдаль. И она так страстно загорелась идеей пожалеть себя им, что за пару дней влюбила его в себя. Конечно, ей льстило, что интеллигентный, яркий юноша, только- только вступающий в жизнь, с головой втрескался в замужнюю тетку, мать двоих детей, торговавшую на рынке ширпотребом и далеко не из баловства ежечасно выкуривавшую по сигарете.