Призрак Бомбея - [91]

— Ого, — подзадорила дама, — что ж ты сразу не сказал? Не узнала твоего лица. Какой-то ты весь перепуганный. Сегодня ведь не вторник?

За спиной у нее на поблескивающей горчичной стене горела лампочка. С потолка на линолеумный пол свисали тяжелые вельветовые портьеры. Шкафчик в дальнем конце комнаты украшала латунная статуэтка Лакшми, богини процветания и богатства. На приставном столике стояли сосуд для пуджи с зажженной свечой и стальная посудина с малиновым порошком. Дама только что благословила свой персонал — как и всегда перед началом работы. Две из шести девушек, обе в блузках с низким вырезом, сидели рядом с ней на видавшей виды тахте, обитой зеленым кожзаменителем; в ожидании клиентов одна массировала хозяйке спину, а другая — ступни. Еще одна, сидя на корточках, протирала грязной тряпкой пол. Три другие, в том числе Чинни, уже работали в дальних спаленках, разделенных деревянными переборками высотой шесть футов.

— Чаивала булао, — приказала хозяйка одной из девиц. Та свесилась с балкона и позвала разносчика чая, не забыв пофлиртовать с потенциальным клиентом.

В ожидании чаивалы Гулу сидел на шатком стуле, прислушиваясь к тихим стонам и пронзительному смеху, что наслаивались на более резкие звуки, доносившиеся с улицы. Он потрогал Бхагавад-гиту, засунутую в карман жилета. Гулу был неграмотный, но Чинни окончила начальную школу, и после секса она зачитывала ему вслух отрывки из священной книги.

Разносчик пришел и тут же ушел. Гулу неторопливо попивал чай, пока девицы его дразнили.

— Почему все время Чинни? — игриво спросила одна. — Мы ведь тоже сладенькие, как сахарок.

Гулу улыбнулся и покачал головой. Обе темнокожие девушки были девадаси[201] из карнатакских деревень. Родители пожертвовали их в местные храмы — то ли из поклонения богине Йелламе[202], то ли из-за нужды в деньгах, а затем их продали в бомбейский бордель.

Тут появился юноша в белой рубашке, свежей и накрахмаленной, брюках из шерсти и терилена с идеальными стрелками, с кожаным поясом «зодиак» (уже расстегнутым) и в начищенных черных туфлях «бата» — типичный наряд мальчиков из приличных семей и студентов-медиков.

Гулу незаметно расправил свою рубашку — темную, чтобы можно было носить несколько дней, не стирая.

Орлиный взор хозяйки оценивающе остановился на молодой проститутке.

— Иди помойся, — велела она, а затем нажала на кнопку, и над койкой Чинни настойчиво прозвенел звонок. — Что-то сегодня толстяк чересчур увлекся, — недовольно сказала она. Уголки ее рта всегда были опущены.

Вскоре из комнаты вышел клиент, впопыхах завязывая дхоти на дряблом брюхе, и поскорее выскочил в дверь, пока хозяйка не потребовала доплату. Чинни вышла следом, концом паллу вытирая с лица слюну.

— Ты? — удивилась она, увидев Гулу. Никогда он не приходил к ней в рабочие дни.

Гулу кивнул.

— Ого! — воскликнула она, заметив перевязанную руку. — Что стряслось-то?

Да ничего страшного. Небольшая авария.

Чинни пожала плечами и вернулась в свою спаленку, Гулу последовал за ней. Обычно он платил тридцать рупий и снимал Чинни на весь вечер. Но сейчас от нее пахло потом другого мужчины, и ему вдруг стало мерзко до тошноты.

Вокруг сомкнулись грязно-зеленые стены, выцветшее покрывало с цветочным узором было теплым и влажным на ощупь.

— Сходи подмойся. — Гулу отправил ее в подсобку, где находилась общая уборная — вонючий сортир, кран с холодной водой и бетонный водосток. Каждый вечер в воде растворяли фиолетовые кристаллы перманганата калия — для дезинфекции после секса, а в более концентрированных дозах — для выкидыша. Хотя младенцы в борделях — обычное дело, проституткам от них одни неприятности. Женщине с Фолкленд-роуд вовсе не нужно быть красавицей и даже не нужно обладать всеми конечностями. Молодость и девичья упругость — вот самые желанные и необходимые качества.

— Что, — насмешливо сказала Чинни, — не знал, что я шлюха?

Но она все же помылась, переоделась в свежее сари и вернулась с веточкой жасмина в волосах. Гулу расслабился и полез ей за пазуху — помять аппетитные сиськи.

Прежде Чинни была женой скромного банковского служащего, жила с ним в однокомнатном чавле в Байкулле. Но после безвременной кончины мужа ее продали в публичный дом, отняв грудничка. Сначала Чинни хотела покончить с собой. Но хозяйка, поднаторевшая в воспитании девиц, приковала ее к койке за лодыжки и велела неотрывно за ней следить. «Тоскуешь по сыночку, на? — спросила она Чинни через пару недель, сдвинув выщипанные брови с притворным сочувствием. — Слушай, будь умницей, и я устрою тебе встречу с ним, как только погасишь половину долга».

Наивная Чинни согласилась и за одну ану отправила родителям письмо с просьбой о деньгах. Его напечатал писарь, который сидел у Главпочтамта под загаженным голубями брезентовым навесом, с почерневшей жестянкой сургуча, керосиновой лампой и спичками. Чинни могла бы написать письмо и сама, но ей понадобился обратный адрес писаря. «Намаете, Амма и Баба, — продиктовала она мужчине в войлочной шапке, который очень медленно стучал на ажурном «ремингтоне», после каждой буквы поправляя свои полукруглые очки и внимательно проверяя напечатанное. — Муж умер, пожалуйста, пришлите денег. Скоро приеду с ребенком». Подписалась она: «С любовью, ваша дочь Чинта», назвавшись своим настоящим именем, а не тем прозвищем, что получила в борделе: Чинни — «Сахарок». Родители так и не ответили.