Призовая лошадь - [14]

После закрытия кабачка мы с Идальго поджидали Мерседес на улице. Тут же стояли и некоторые другие посетители. Она вышла и с улыбкой направилась к нам. Подхватив нас под руки, потащила к группе музыкантов и актеров. Всем представила и, задержавшись возле какого-то субъекта, притянула его за лацканы и крепко чмокнула в щеку. Первым моим поползновением было отретироваться в сторону, но она, смеясь, удержала меня.

— Я с радостью позволила бы тебе себя проводить, — сказала она, — но я уже обещала… А у этого кулаки увесистые, боюсь, что он разозлится.

Субъект, которого она поцеловала, был чуть повыше меня, коренастый и полный, с этаким болезненным высокомерием во внешности, свойственным некоторым испанцам. Лицо неподвижное, подбородок квадратный и массивный, взгляд, как мне показалось, колючий. На нем была кожаная куртка и брюки из дриля. На голове белая шапочка портовых грузчиков.

— Познакомьтесь, — сказала Мерседес, слегка подтолкнув мужчину, — мой отец.

Я подумал, что она шутит.

— Отец?

— Почему же нет? — спросил мужчина. — Уж не слишком ли молодым я вам кажусь? Видишь, детка, звала бы ты меня лучше дядей или братом… К вашим услугам, — продолжал он, меняя тон, — покойной ночи, ребята, завтра рано на работу. Пошли, дочка. Приходите в гости. Ты дала им адрес?

— Не только дала, но даже посоветовала этому, — тут кивком головы она показала на меня, — перебраться в наш пансион. Жокею нет, он устроен прилично. Но этот… знаешь, где он живет?.. В одном из тех постоялых дворов, что ютятся на улице Кирни.

— Скверно, скверно. Беги оттуда, парень. Компания там для тебя неподходящая. Перебирайся в пансион, внакладе не будешь. До свидания, — сказал он, пожимая мне руку своей жесткой костлявой лапищей.

— Завтра увидимся, — бросила на прощание Мерседес, — приходи в гости. Старик будет на работе, а одной мне скучно. Слышишь? Так часа в три-четыре, после обеда.

— Приду, конечно, приду. До завтра.

Я коротко распрощался с Идальго. Видя мою решительность, он удалился. Сначала он двинулся по Стоктону, а потом свернул на Пасифик и исчез из виду. Я медленно побрел по Бродвею — одинокий, траченный унылыми буднями и нищетой, висевшими на мне, словно платье. Кто я? Искатель приключений? Быть может. Но приключений серых, неизменно связанных с бездушным сумраком кухонь и ресторанов, со взором, устремленным на причалы; человек, который убаюкивает тоску, влекущую в далекую покинутую землю — ту же нищету и унылые будни, — который свыкается с ней, обманывает ее в надежде на лучшую судьбу. А судьба упорно отказывалась меня признать, причислив к горемычной массе лишенных надежд.

Затхлое стойло филиппинцев в Сан-Франциско, передник подсобного рабочего на кухне, мол и грузовой пароход, всегда меня поджидающие, — вот что я такое. Теперь же, вдруг, я ощутил себя в сказочном мире, созданном Мерседес, и я смаковал его, растворялся в нем целиком, без остатка, словно купаясь в приветливом летнем небе, густо усеянном звездами. Эта маленькая радость росла во мне и преображала все, что находилось вокруг: и блоки темного мокрого цемента, и зловещие навесы, где найдут вечное упокоение мертвецы из Китайского городка, и бескрайние пустынные причалы, и бумажки, плавающие по подернутой маслом и нефтью воде, и даже помойки с кухонными отбросами, где копошились прожорливые крысы, — все это вдруг потеряло мрачный и унылый смысл и окрасилось в нечто привычное и светлое, словно милые сердцу бедные кварталы моей далекой родины. Вдали передо мной возник Оклендский мост; он вознесся над стенами, башнями и пароходными трубами, светозарный и прямой, уносящийся туда, где сливаются в одно сплошное море пена и звезды. Я почувствовал волнение подростка, ни с чем не сравнимое желание идти наугад и чувствовать себя подвластным лишь низкому теплому небу. Там, вдали, виднелась оснастка судов, белело пятно стайки чаек и доносился мерный гул прибоя, накатывающего свои волны на изгрызенные морем липкие устои пирсов, и все это обволакивалось веселым, грустным, глубоко волнующим чувством того, что завтра я пойду к ней, к моей танцовщице, огненогой дочери портового грузчика.

«Испанский пансион»

Пансион наш названия не имел. Некоторые называли его просто «Испанским пансионом», другие окрестили цифрой «444» по номеру дома на улице Колумба. Внешне ничего скромнее представить себе нельзя: входная дверь, старая и захватанная, более походившая на вход в притон курильщиков опиума, нежели на подъезд приличного отеля. Узкая темная лестница вела наверх и прямо напротив двери в столовую упиралась в длинный коридор. Столовая была жизненным центром дома: здесь постояльцы встречались друг с другом, болтали, читали, играли в карты, пили, заводили музыкальный ящик и ели. И как ели! Мне, сидевшему на голодной диете месяцами, это казалось поистине пиром. Прежде всего тут давали настоящую французскую булку, а не прессованные крошки с витаминами, что представляет собой так называемый американский хлеб; тут ели рис с курицей, свиные колбаски, бобы, потроха, гусятину — словом, все то, что облегчает жизнь и веселит душу. Пили горький, синеватого оттенка напиток, который гнал сам хозяин заведения; напиток имел показания самые неожиданные: одни пили потому, что приписывали ему очищающее действие; другие потому, что считали целебным при ревматизме; какой-то старик пил его с целью повысить артериальное давление, и пил он его, покуда давление и в самом деле не подскочило до того, что он замертво свалился под стол. Заговорив о еде, нелишне будет заметить, что там был один-единственный, длиннющий, как тень Гулливера, стол, сколоченный из самого что ни на есть дрянного дерева, за который мы усаживались на таких же длинных скамейках без спинок и занимали места начиная с конца, ближнего к кухне, куда сперва и ставили кастрюли и блюда, до конца возле двери в коридор, где эти кастрюли и блюда опорожнялись окончательно, покрываясь взамен бесчисленными отпечатками пальцев.