Призовая лошадь - [11]

— Пошли, тяпнем лучше еще где-нибудь.

— Тяпнем, и ну их всех к дьяволу! Когда я пью, я раскисаю и меня зло берет глядеть на этих слюнтяев… Эх, чего бы я не дал, чтобы очутиться сейчас в подвальчике на нашей улице Бандеры, где столько веселья, столько вина, где такие аппетитные смуглые красотки и где настоящий оркестр играет настоящее танго!

Посетители стали отсаживаться в углы, обтянутые набивной кожей. На нас посматривали из полумрака с нетерпением могильщиков. Я думал о подвальчиках, о которых вспомнил Идальго, с превеликой тоской: где еще так оживленно, так горячо, так искусно спорят? Где еще можно увидеть таких разбитных официантов, услышать такие громогласные требования, наслаждаться треском разбиваемых вдребезги стаканов и рюмок, баюкать слух перезвоном денег, словно они были настоящими, серебряными? А жестикуляция? Руки в воздухе, хлопки в ладоши, вздымаемые кулаки и к тому же ужимки, гримасы. А взрывы хохота, забористые словечки, пропитые хриплые голоса? Каждый выпивоха играет там своей судьбой. Здесь же, напротив, все поглощает застойная мгла, а мы, пытаясь ей противостоять, только оскорбляем чувства рассудительных клиентов.

Идальго продолжал разглагольствовать в жестоком единоборстве с трубой, бесстыдно претендующей на переложение чего-то, долженствующего смахивать на мелодию, исполняемую в синагоге.

— Не буду врать, — вдруг произнес он, — сегодня, когда ты поведывал мне о твоих скитаниях, я думал о своем; у меня есть своя думка, заветная мечта. Главное, сын мой, — это иметь деньги, хорошие деньги, а деньги зарабатываются тут только на скаковых дорожках.

— Дорожках?

— Конечно, на дорожках. Вот где валяются деньги.

— Уж не принимаешь ли ты меня за шута горохового?

— Дед твой был шутом гороховым! А я говорю про скачки, чудачина ты!

— Так ты что же, значит, жокей?

— Нет, не жокей. Когда-то был жокеем. Эх, кабы ты знавал меня в Чили! Сейчас я уже совсем не тот. А когда-то я гремел, прозвище мое было Семь Миллионов. Я, который пользовался в Чили такой же славой, как знаменитые Доносо, Браво и Суньига, здесь вынужден ухаживать за лошадьми, чистить навоз. Кто бы мог подумать! Меня бы за лжеца сочли! А между тем это сущая правда. Но не скажи, я и при этом ухитряюсь кое-что заработать, а когда подкоплю побольше, вернусь в Чили и женюсь на смугляночке с ладной фигуркой.

В тот миг все, что относилось к смугляночке, казалось мне, как, впрочем, и моему другу, святейшей истиной.

— А знаешь, для чего нужны мне деньги? — спросил он.

— Чтобы содержать смугляночку с ладной фигуркой?

— Черта лысого! Я уже давно подумываю об одном дельце. Такое может прийти в голову лишь тем, кто потерся среди гринго, потому как в делах практических навряд ли кто с ними способен потягаться. Из всех богатств Чили знаешь что следовало бы эксплуатировать в первую голову?

— Наших женщин?

— Нет, слюнтяй. Океан. Ни больше ни меньше. Индустриация… Черт, индустриализация рыбного промысла и модерни… модерзани… монердиза… Фу, дьявол! Как это говорится?..

— Модернизация.

— Так вот, это самое и нужно сделать. Посмотри на меня и пойми: я мечтаю накопить десять тысяч долларов, ни долларом больше, ни долларом меньше, снарядить рыболовецкую флотилию по последнему слову техники… Новенькие лодки, сильные моторы — словом, все, что для этого нужно. Эх, малыш, поселиться бы в Кокимбо, обшарить моря, прочесать их и покорить, наложить на них руку, как на холку лошади, и извлекать оттуда золото всех сортов: морских угрей и камбалу, макрелей и тунцов. Ловить рыбу, вывозить ее за границу, делать рыбную муку… Деньги лопатой греби!

И, не переводя духа, Идальго залпом опрокинул стоявший перед ним стаканчик.

— Возле Мехильонеса есть бухточка, где песок будет потоньше шелковой юбчонки. Вот там бы и коротать свой век, уткнувшись лицом в нагретый солнцем берег, вдыхая соленый морской воздух. Оно не хуже, чем держать голову на коленях любимой женщины! А запашок, что тянет с океана? Да от одного этого у тебя слюни вожжой повиснут! Кинь кусок лимона в кружку с родниковой водой — и для счастья человеку больше ничего не нужно!

Идальго проговорил все это в сильнейшем волнении, словно преобразившись, переходя почти на крик. Пробуждалась основа его души и подсознания, подобно тому как в колодце все сперва кажется темным, заиленным, но стоит лишь потревожить застывшую поверхность, и вот сверкнет чистейшая прозрачная вода. Так начали проявляться душевные стремления и помыслы доброго креольского помора, упрятанного в чуждые ему катакомбы. Он стал яростно настаивать на преимуществе чилийской женщины и чилийской кухни. Временами я уже не разбирал, то ли он куриную ножку обгладывает, то ли женскую. В его устах все было сладостным: маисовая лепешка и поцелуй возлюбленной. Он принялся заказывать музыку и несколько раз кряду просил поставить «Ай-яй-яй», громогласно утверждая, что песенка эта чилийская, а не мексиканская. «Чили, Чили, Чили!» — кричал он на весь зал. Некоторые думали, что он просит острый мексиканский соус под названием «чили», и потому всякий раз, когда Идальго выкрикивал «Чили», какой-то пьяный посетитель не менее громко пояснял: «Чили с мясом, he means