Признать невиновного виновным. Записки идеалистки - [21]

После валерьянки и трех таблеток глицина тревога, с самого утра охватившая судью Мухину, отступила. Чтобы закрепить успех, Галина Викентьевна выпила две чашки кофе и собралась на работу. Прощаясь с мужем, она почти жалобно попросила:

– Пожелай мне удачи! Если вдруг присяжные подведут и вынесут не тот вердикт, который нужно, меня сошлют на кассацию.

Судья Мухина знала, что провинившихся переводят на «вторую инстанцию», на кассационное рассмотрение дел. Эта работа считалась второсортной. Во-первых, потому что рассматривать дела без свидетелей, а только лишь по документам не так интересно. Во-вторых, что гораздо более важно, сумма взяток по таким делам – несоизмеримо меньше, чем по первой инстанции. Кассационные жалобы обычно рассматривает коллегия из трех судей, поэтому приходится делиться.

– Не бойся, Галка, – попытался успокоить судью Мухину муж. – Контора редко ошибается. Раз к этому делу подогнали нужных людей, они не подведут. Надеюсь, угрызений совести ты не испытываешь. Парень попал, но ты же знаешь, сам виноват. Пусть в газетах пишут, что приговор-де неправосудный. Пусть подают в Страсбург. Страсбург далеко, а нам тут жить. После приговора отдохнешь, потом защитишь диссертацию и, в случае чего, пойдешь преподавать в Академию ФСБ.

Галина Викентьевна была благодарна мужу за его оптимизм и умение разложить все по полочкам. Его аргументы действовали лучше валерьянки и глицина. Из дома выходила уверенная в себе служительница Фемиды. Судья Мухина с большой буквы. Она ехала в суд, где должна была выполнить свою миссию.

* * *

Присяжная Елена Рогачева опаздывала на судебное заседание. Выйдя из метро, она перешла дорогу и, посмотрев на часы, поняла, что придется взять такси. Если поедешь на трамвае, обязательно опоздаешь. Еще издалека она заметила адвоката Анну Сваровскую. Та тоже направлялась к стоянке такси. Елена замедлила шаг. Она не хотела встречаться с адвокатом. Боялась, что та может заговорить с ней, и их, не дай бог, увидят вместе. Последние две недели переводчица «Интуриста» Елена Рогачева, которую присяжные против ее воли избрали старшиной, чувствовала себя отвратительно. Дело приближалось к развязке, и Елена знала, что ей придется голосовать за осуждение Алексея Летучего и от имени присяжных зачитывать вердикт. Одна мысль об этом была ей противна. Хотелось закрыть глаза и проснуться где-нибудь за тысячу километров от станции метро, откуда путь до горсуда с каждым днем становился все мучительней. В последние дни присяжные почти перестали разговаривать между собой в совещательной комнате. А если говорили, то только на темы, не имеющие никакого отношения к судебным заседаниям.

Атмосфера становилась гнетущей. Когда в прениях один из адвокатов заговорил о судебных процессах 30-х годов и вспомнил прокурора Вышинского, Елена подумала, что он перегнул палку. Но Летучий в своем последнем слове довольно аргументированно объяснил, что он не виноват в том, в чем его обвиняют.

«Прокурор утверждает, что я-де осознавал общественноопасный характер обзоров прессы, которые я делал для Дидда и Кокк. Уже пять лет я задаю один и тот же вопрос и никак не могу уяснить логику подобного обвинения: на каком же, скажите, этапе работа эта становится “общественноопасной”? На этапе приобретения газет? Или на этапе их чтения? Или когда я делаю какой-то вывод из прочитанного? Или когда я рассказываю о своем выводе кому-то? Насколько я знаю из Конституции, ни одно из этих действий не является противоправным, то есть опасности для общества не несет.

Если Конституция верна, и ее статья утверждает, что эти действия опасности для общества не представляют, что я понимаю и с чем согласен, – то как же тогда я мог бы “осознавать” “общественно-опасный” характер этих безопасных, по признанию общества, действий? Шизофренией я не страдаю, что установлено экспертами, а без нее две взаимоисключающие точки зрения в голове уместиться не могут. В таких условиях логика обвинения здесь совершенно непонятна. Скорее всего, она просто неверна. А значит, неверно и основанное на ней утверждение о моей виновности.

Далее обвинение прямо переходит к утверждению, что я будто бы осознавал, что совершаю шпионаж. О господи! Шпионаж в форме чтения газет. И я признан здоровым. Кто же тогда здесь сумасшедший?»

Вчера, слушая последнее слово подсудимого, Елена в очередной раз задумалась о том, стоит ли ей подписываться под обвинительным вердиктом. Аргументы Летучего о том, что иностранцы, с которыми он встречался, не были разведчиками, показались Елене вполне правдоподобными. Трудно было не согласиться и с таким рассуждением подсудимого:

«Странно должен выглядеть приговор, которого добивается обвинение: “Работал на иностранную разведку, а на какую – не скажем, потому что сами точно не знаем”. Эксперт НИЦ ФСБ полковник К. с ходу назвал пять военных разведок и пояснил, что все они действуют независимо. Ну и в сотрудничестве с какой из пяти меня обвиняют?»

Последний пассаж его речи и вовсе поверг Елену в депрессию:

«Один из моих защитников назвал это дело заказным. Я бы назвал его иначе – конъюнктурным. Свой вопрос о том, когда же моя деятельность, по мнению ФСБ, становится “общественно-опасной”, я задал однажды заместителю начальника областного управления ФСБ. Он ответил очень прямо: “Ты становишься опасен в момент, когда, прочитав газету, делаешь вывод из прочитанного. И потому ты должен сидеть!”»