Признание в Родительский день - [6]

— Как девчонка, — не удерживается Матрена. — На сладком живешь.

— Мяконькие, — хвалит Настенька пряники. — На, попробуй. Вчера в лавку привозили.

— В лавку-то разве набегаешься? Экономить надо. Кудрявая береза в животе не вырастет.

Начинает припекать. Появился овод, становится жарко. Старухи сходятся, пьют воду и снова — в разные стороны. Матрена выбирает чисто, как в своем саду, Настенька хватает лучшие ягоды и — скорей к следующему кусту. Она уходит все дальше от Матрены, ломится сквозь заросли и вдруг чувствует, что проваливается. Она пытается задержать падение, хватается за валежину, но та, прогнившая, с треском ломается, и Настенька опускается ниже. И только когда старухе делается по шейку, она нащупывает ногами что-то твердое. Настенька хватается за сук над головой, пытается подтянуться, но не тут-то было.

— Вот еще грех-то, — озабоченно бормочет Настенька и, понимая, что самой ей не выбраться, зовет на помощь подружку.

— Матре-ен, помоги!

Но Матрены не слышно.

Настенька прислушивается и зовет подругу еще раз. В ответ — ни звука. Только птичка тихонько попискивает в кустах. Настенька вдруг понимает, что Матрена далеко и ни за что ее не найдет.

— Матрен, — заплакала она, — подруженька ты моя, Христом-богом тебя прошу, приди, выручи, вызволи меня отсюда. Матрен, не оставляй меня здеся-а…

— Давай руку, горе ты мое, — услыхала она над собой.

— Оставила меня-а, — неутешно подвывает Настенька.

— Айда, кума, выпрастывайся, — вытаскивает подружку Матрена. — Батюшки, а малина-то! Одни волосья остались от Федосьи…

Старухи опасливо заглянули в яму. Там краснело пятно от просыпанных ягод. Настенька заплакала еще горше.

— Всю жизню-то мне не везет… Это зачем я такая родилася-а…

— Да будет тебе, — успокаивает ее Матрена. — Наберем еще. Хошь, я тебе своей отсыплю?

— Ладно, — потихоньку успокаивается Настенька. — Не теперь только. А то еще раз упаду…

— Ты чего реветь-то начала? — спрашивает Матрена, снова устраиваясь в малиннике.

— Испужалась. А ты чего сразу не откликалась?

— Так ведь и ты не вдруг отзываешься. Все «тише» да «тише». Вот и думаю: «Дай, над Настенькой пошучу? Разок один?»

— Боле не шути эдак.

И старухи выбираются к дороге. Они завязывают посудинки, идут назад и частенько останавливаются.

— Ой, не дойду, Матрен. Упаду здесь, и малина не нужна будет.

— А кто звал? Я, что ли, тебя взманила? Айда, копоти по просухе. Слышишь, Илья никак?

— Нет, не Илья, — прислушивается Настенька к глухому раскатистому звуку. — Это щебенку за горой взрывают.

А Матрена и сама устала — так бы присела на пенек и не двигалась.

— Никуда боле с тобой не пойду, не выманишь, — ворчит она.

— Мозжат ноги-то, ровно не свои сделались, — нудит сзади Настенька.

У ворот Матрены подружки расходятся. Та отсыпает Настеньке стакана два малины.

— Заглядывай вечерком, — говорит Настенька. — Чайку попьем.

— Сама лучше.

В избе Матрена, несмотря на усталость, включает электроплитку. Она дожидается, пока вскипит вода, заваривает покрепче чай. Наливает стакан, достает из шкафа сахарницу и слышит, как стукает калитка.

«Неужели Настенька?» — думает Матрена. Точно: она.

— Матрен, я тебе про сон-то не рассказала, — тараторит с порога Настенька. — Угадай, что я во сне видела?

— Ну, рассказывай.

— Сатинчик, Матрен. Иду по базару, вижу: цыган сатинчик продает. Такой сатинчик, такой сатинчик — на гроб хорошо бы. Ведь сколь охочусь, не могу натакаться, а тут поталанило. Хватилась, а денег — ни копейки. Кинулась домой, схватила портмоне — скорей обратно! А сатинчик весь уж разобрали. Такой сатинчик был синий, со звездами… Матрен, ты не растолкуешь, к чему это? К добру аль нет?

— Не знаю. Давай лучше чай пить.

И старухи садятся за стол, с наслаждением пьют чай. Весь чайник.

— Ну, ладно, пошла, — прощается Настенька. — Не обессудь. Так, говоришь, не знаешь, к чему сон-то?

— Не знаю.

Один в лесу

Собирает будто Марья в дорогу его, приговаривает:

— На люди поедешь, Афанасий, надень новый пониток.

Достала жена из сундука обновку, начала мужа наряжать, пуговицы застегивать. И не сходится на груди одежка, и дышать трудно, а Марья все тянет и тянет пуговицу к петле.

Просит и зовет ее Афанасий по-старому:

— Марея, Марея, отпусти ты меня — тяжело!

И уже не Марья это, а невесть откуда взявшийся чернобородый кудрявый мужик, странно знакомый Афанасию, — стягивает на груди одежду.

— Кто же это? — силится вспомнить Афанасий и вдруг узнает: конокрад! Давно, еще в юности, отобрав у него своих угнанных лошадей, оставили они этого человека в лесу — одного, со связанными руками, на коленях перед сухим деревом, в ствол которого вбили клином бороду вора.

— Ты же умер? — спрашивает Афанасий мужика. — Тебя нет…

— Умер, умер, — запросто и незло успокаивает его конокрад, а сам продолжает свое дело.

Рванулся Афанасий, высвободился, вздохнул. Проснулся. Оказывается, одеялом его спеленало.

— Одежей придавило, дожил, — проговаривает старик, и голос его странно звучит в пустой избе. Афанасий Матвеевич встает поскорей с кровати и спешит на улицу.

Мороз. Наполовину уже рассвело, на небе розовеют тонкие полоски облаков и потухают последние звездочки. И свежий, словно умывшийся, месяц играет над лесом.