Признание в любви - [32]

Юра с приятелем, Володей Шенкманом, в школе любили лимонад, подросли, сменили напиток, стали писать стихи. Владимир печатался, пошёл дальше (к сожалению и в выпивке). Юра устоял, по своему определению, писал огромное количество гениальных (и не совсем) стихов, раздаривал направо и налево. Женщины (его читательницы) делились на две категории: те, кто любил его, и те, кто любил его стихи. Когда же возникло исключение – женщина, любившая и его, и его стихи – он женился. (с теми, кто не любил ни то, ни другое, он старался не общаться). Ира его стихов не любила. Что же их связывало – вместе им было интересно. Нравилось устраивать своеобразное соревнование: один начинал стихотворение малоизвестного поэта – другой должен продолжить, или назывался третьестепенный герой серии романов – нужно было назвать сюжеты, где он участвовал. Читали одни и те же сонеты Шекспира, Киплинга в разных переводах. Ире был ближе Пастернак, одинаково относились к Маршаку, Юра считал Финкеля волшебником.

Жизнь к тому времени у Иры сложилась, мягко выражаясь, трудная: коммуналка, муж, любимый с четырнадцати лет, испортил отношения окончательно. Видимо, главным для неё с Юрой, были совместные побеги от действительности. Встречались, хотя и не часто, в «Сайгоне», для обмена книгами (ужасный дефицит, на чёрном рынке дорого). На этот раз достать ничего нового не удалось, разговор не клеился. Ира была чем-то расстроена, и Юра попытался ободрить (истинно правдой):

– Ты такая красивая и умная – грех унывать.

– Ошибаешься, во-первых – умная, а потом красивая.

– Что поставишь на первое место, так жизнь и сложится.

Сюда, в кафе, ходили: признанный Смоктуновский и отвергнутый Довлатов, непопулярные ещё Гребенщиков и Шевчук, и многие-многие, кто ещё… Несмотря ни на что, Ира успевала и в академическую филармонию, и к Голощёкину. Услышала неизвестный тогда «Аквариум» – начинающим к публике было не попасть. Поделилась восторгом с Юриной женой, профоргом Русского музея, и удалось организовать там выступление Гребенщикова. Восторг добавился. Юра откликнулся стихотворением: «„Аквариум“, все счастливы и юны, бушует зал в один сливаясь стон». Читал его на вечере поэзии в институте истории искусств.

В предновогодней суете я успел подвесить между плафонами люстры стеклянные рыбки разного цвета. Юра удивляется: «Зачем здесь Ирино созвездие?» Освещаю снизу фонариком, отблеск создаёт на потолке домашнюю «огненную радугу». Повеселели, но не все. Когда-то мы записали фильм Оза «Смерть на похоронах». Юра человек сильный, раньше был и физически. Охотно, по крайней мере про себя, добавляет чёрный юмор: «Если там в смерти нашли смешное, то от наших болячек обхохочешься». Скорее неправильно, но дополняю. Звоню недавно Сергею в больницу, в Академгородок, он лёг на операцию. Приятелей много, не оставляют без внимания. Слышу недовольный голос, будто отвлекаю от чего-то: «Не дождётесь» – и отключается. Перезванивает сам: «Это не я, это внутренний голос» – смеётся. Мы тоже смеялись, когда смотрели фильм: и здоровые, и больные.

– Предлагаю всё-таки выпить, – я решаю поддержать оттаявшее настроение, – тост памятен нам всем: «За театр».

Юра поднимает рюмку: «Тосту двадцать пять лет. С него началась наша дружба. Сообразил, для чего ты принёс Мартель, да ещё XO». Ира, как и тогда, расширяет: «За жизнь, какой она… получилась».

– С театра, я понял, каюсь – не сразу, началась моя, безусловно, наша жизнь. Настоящий театр, вы знаете, начался с 534 года до н. э. Хочу об этом рассказать, потому что вряд ли мы вместе там будем. Два начала я объединил.

– По Шекспиру, – получилось продолжить хором у Иры с Юрой. (Почему не дуэтом – с Ирой он у меня).

Самое время полистать нашу книгу, вернуть Ирочку в большой, радостный мир, где, как оказалось, было основное – уверенность в завтрашнем дне.

Театр

Городок Эпидавр, четыре с половиной тысячи жителей. Амфитеатр с непривычки поражает величественным изгибом белокаменных рядов. Гид распоряжается: «Садитесь» – сам, как актёр, выходит на середину сцены. Нас мало – один автобус. Подъехали две машины, тоже с нашими: «Представление платное?». Рассаживаемся. Приятная проблема выбора. Театр вмещает четырнадцать тысяч зрителей. Мы с Ирой остановились на тридцать четвёртом ряду, последнем для привилегированных зрителей. Решили, что всё-таки к ним относимся.

Гид дождался, пока все замолчат: «Номер сам по себе простой, по исполнению». Достаёт сложенный вчетверо лист бумаги. Распрямляет его и комкает. Мы отчётливо слышим шорох. Затем расправляет, разглаживает и… разрывает – знакомый треск. Гид кланяется, мы хлопаем. Не ему – строителям. За акустику. На открытом воздухе, с такого расстояния! слышать то, что он делал. «Когда разрывают нужную бумагу, – умудряется продолжить Ира, – то треск доходит гораздо дальше, и аукается долго-долго».

Хочется поклониться: умели строить и, главное, знали для чего – искренние слова обращены к сердцу и, чтобы их услышали, они должны произноситься шёпотом. Для того, чтобы мог слышать каждый, бедняк тогда получал в казне два обола на билет. Отсюда понятно, почему Харону, куда мы едем, платили один – путь в одну сторону. Из театра, хорошего театра, возвращаешься другим человеком.