Призмы - [63]

Такой рассудочный раскол на базе глубокого эмоционального союза — самая животрепещущая проблема израильского общества. Поэтому спор двух известных людей искусства предельно актуален и интересен. Хотя фильм прежде всего о земле. Она показана так, что дух захватывает.

Земля проходит через все кадры. Ее глина и скалы. Ее скупая вода, солнечно-холодная под огнедышащим небом. Ее сосны и кипарисы, выгравированные на горизонте.

Силуэт этой земли в сумерках, какой она была и тысячи лет назад. Полоска суши в пасти надвигающегося прибоя. Грохот, как в первый день Творения.

Это — магическая земля Кейнана. Ее нельзя обрести, не подчинившись ее магии. Поэтому Кейнану недостаточно, что евреи застроили ее не хуже, чем в Европе или Америке. Только ради этого не стоило сюда ехать. Можно прожить жизнь и не прикоснуться к родине, сидя, как выражается Кейнан, среди километров цветных обоев, под километрами телевизионных антенн. Человек обретает родину не благодаря своей власти над нею, а благодаря ее власти над ним.

Когда-то каждый еврей знал здесь не только каждый родник, но и как брать из него воду, чтоб не оскудел, и где какая почва что родит, и какова на запах и на вкус каждая былинка. То, что было достоянием древних евреев, сегодня — достояние местных арабов. И Кейнан ведет зрителей поучиться в арабское село Битар, на месте древнего Бетара — крепости Бар-Кохбы.

Если мне будет позволено выразить свое мнение, то Кейнан безусловно прав в том лишь, что два тысячелетия евреи прикипали душой к магии то Тибра, то Рейна, то Вислы, то Волги. Сегодня в Израиле нередко запевают про листопад, которого здесь не было и нет. От таких песен круглые глаза Кейнана зажигаются злым огнем. Беду евреев он ставит им в вину и требует исправиться немедленно. Его раздражает все наносное и привозное — от цивилизации до акцента.

Впрочем, по вопросу о том, как познается родина, оппонентка Кейнана Наоми Шемер с ним вовсе не спорит. Просто то, что Кейнан твердит с остроумнейшими, надо сказать, вариациями на протяжении всего фильма, Шемер выражает всего одной фразой. "Родину, — говорит она, — узнаешь прежде всего босыми ногами". В фильме есть земля не только Кейнана, но и Наоми Шемер.

И та и другая прекрасны, хотя лик у них очень разный. Земля Шемер возделана, как райский сад, разбитый от Метулы до Ямита. Земля Шемер застроена не хуже, чем в Европе и Америке. На земле Шемер растения, сбегаясь в перспективе ровными рядами, растут в холе и довольстве, не испытывая, по-видимому, никаких неудобств от того, что их поят водой не из родника, а из железной трубы. Прохладу здесь дарят рощи эвкалиптов — недавних иммигрантов из Австралии, опрокинувших в зеркало Кинерета купы лиственной ряби. Для Шемер эти иммигранты такие же местные, родные, как для русского человека березы. Воспевая эвкалиптовую рощу, Шемер, в сущности, воспела мучительный подвиг евреев с чужим акцентом, расставшихся навсегда с дивными листопадами, чтобы обрести свое место на земле, и не столько уже для себя, сколько для своих детей. Здесь они мерли от лихорадки, гибли от ножа и пули, накладывали на себя руки от разочарований — но для их сынов и дочерей эвкалиптовая роща из песни Шемер давно звучит символом их детства. Шемер, как и Кейнан, полагает, что кроме политического самоопределения есть самоопределение духовное; но его она ищет не в примере палестинского араба, как почвенник Кейнан, а в примере отцов и матерей современных израильтян.

И Ноэми Шемер, воспитанница киббуца, всякому социализму и атеизму вопреки объявляет религиозную молодежь, идущую на поселение в Иудею и Самарию, носительницей духа халуцианства в современном Израиле.

Вот две крайние точки зрения, вытекающие из одного и того же чувства. От того, какая из них возьмет верх, зависит многое.

Огненный свиток

Публицист Натан Дуневич напечатал статью о монументе, который стоит в Иерусалимских горах уже лет десять. Случай, кажется, небывалый, чтобы газетный отклик появился с опозданием на десятилетие. К тому же автор отклика, в силу своей журналистской профессии человек осведомленный, признается, что сам узнал о существовании памятника только через четыре года после его открытия. Большинство же израильтян, пишет Дуневич, вообще о нем не слыхали. Монумент в Иерусалимских горах по сей день окружен океаном безмолвия.

Вы спросите, какой-такой может быть "океан" при скромнейших израильских масштабах? Но и горы, где стоит памятник, даже с большой натяжкой, нельзя назвать горами. Геодезист вам скажет, что они не выше среднего европейского холма. С точки зрения землемерной ленты, земля, на которой развертывались библейские события, крошечная. Однако давно замечено, что впечатление от драмы не зависит от размеров сцены.

Объясняйте чем угодно, мистикой или оптическим обманом, но Иерусалимские горы — само величие. А монумент, всего лишь в восемь метров — ниже цоколя парижской Триумфальной арки — кажется здесь могучим столпом, словно вытолкнутым из недр земли неведомым катаклизмом.

По мере приближения к нему, столп превращается в приоткрытый свиток. Поднятый в небо бронзовый свиток Торы. Глаз начинает различать письмена. Письмена вырастают в человеческие фигуры. На бронзе поток людей, устремленный по спирали вверх, через скалы и пропасти.