Призмы - [13]

Дело не в собственническом инстинкте и даже не в том, что ужасно жаль огромных средств, вложенных Израилем в освоение неприступного восточного побережья Синая. Дело в самом этом побережье с его горами и морем, перенесенными на Земной шар как бы с иной планеты.

Зимой, в период грозовых дождей, внезапных, как наводнение, на берег из всех ущелий обрушиваются стены воды. Потоки с пушечным громом тащат каменные глыбы, несут песок, мчат клубы колючек и клубки уцепившихся друг за друга ядовитых змей. За миллионы лет вода ливневых паводков намыла песчаные террасы, точно светлые столы, на которых горы стоят, как темные пирамиды. Зимние потопы ежегодно отшлифовывают их гранит, отчего крутые громады высятся в грозной наготе первого дня Творения.

Гид расскажет вам анекдот, как проводнику-бедуину, сопровождавшему здесь в прошлом веке английского географа, надоели вопросы европейца о местных названиях вершин. На один такой вопрос бедуин ответил неприличным арабским словом, которое с тех пор так и значится на всех картах. Но как не пристает к этим горам летучий песок, так не подходит к ним ни одно название на изменчивом человеческом языке, ни высокое, ни низкое. Сотни, тысячи вершин и пиков безмолвно лиловеют в небе зазубренными шеренгами, одна над другой. А внизу расстилается невозмутимое море с чашами лагун, сияющими фосфорическим светом.

Какое-то космическое единство противоположностей: самая богатая в мире подводная флора и фауна переходит на урезе воды в мертвую горную пустыню. Ничего, кроме тектонической архитектуры: витые каменные колонны, башни, арки. Да еще магические краски, переливающиеся на синайском граните. Автобус едет под нависшими глыбами, мимо редких зонтов синайской акации на белой гальке. Глаз отдыхает на ее зелени. Но троньте веточку, и она вам пропорет ладонь острыми, как гвоздь, шипами, которые по зубам только верблюду.

Гид заметит, что верблюды здесь не знают разницы между этим огнеупорным деревом, растущим в синайском зное, и ржавыми египетскими минами, которые они жуют с не меньшим якобы аппетитом.

Гид остановит автобус, сорвет на обочине скромное растеньице и пустит по рукам, объясняя публике, что отвар из его листьев действует лучше всякого героина: синайский дурман, как называется растение, вызывает галлюцинации, затем смерть.

Публика хануккальной учрежденческой экскурсии прекратила песни — молча смотрят в окно на каменную пустыню.

И вдруг пронзает догадка: так вот этот камень, на котором были высечены Десять Заповедей.

Изгнание из рая

У Пушкина в одной из его народных драм народ безмолвствует. О евреях в Израиле этого не скажешь, тем более когда дело доходит до народной драмы. Эвакуация Ямита и разрушение этого города вызвали в Израиле, можно сказать, вопль. Гневу еще долго остывать в сердцах и архивах, прежде чем историк сможет к нему прикоснуться без риска подчернить или подрумянить вывод.

Но одно можно сказать уже сейчас. В Ямите состоялось самоизгнание из райского сада. И если само решение оставить Ямит было принято добровольно — насколько можно полагаться на свободное парламентское голосование — то выполнение этого решения добровольным не было и быть не могло. Стоит ли отдавать Синай за мир с Египтом, точнее, за страстное желание надеяться, что действительно будет мир?

Стоит или не стоит — но смотреть, как бульдозер крошит и погребает в пустыне зеленые ковры плантаций и садов, выше человеческих сил. А видеть даже по телевидению сцены финала — сцены столкновения войск с противниками эвакуации Ямита, забаррикадировавшимися на крышах города — такого я не желаю ни одному народу.

Это было похуже военных маневров с живым огнем, где несчастье может произойти просто по ошибке. Это была не только самая большая в мире массовка, где с обеих сторон участвовало в общей сложности более десяти тысяч человек, но и единственная в мире, где на главных ролях были статисты: среди десяти тысяч, которые сошлись в Ямите, каждый мог зажечь пожар большого кровопролития. Иные иностранные обозреватели объявили события в Ямите израильской инсценировкой: правительству, мол, выгодно представить дело так, будто передача Египту этого района натолкнулась на народное сопротивление. Кто говорит об инсценировке, пускай посмотрит документальные кадры с поселенцами на крышах и солдатами у стен белого Ямита, объятого дымом горящих покрышек. Пусть посмотрит, как толпы на крышах, теряя голову, пытаются сбросить солдат с штурмовых лестниц. Не думая о последствиях, молотят по каскам, отпихивают смеете с лестницами от карнизов. Пусть посмотрит, как солдаты, вооруженные лишь приказом предотвратить несчастье, все это терпят, не отвечают на удары. Не дают волю рукам. Укрощают нападающих пеной из мощных огнетушителей. Заводят на крыши стрелу гигантского крана с железной клеткой на крюке и, спасая сопротивляющихся от их собственной ярости, спускают их по одному, по двое вниз. Терпят обоюдное унижение, лишь бы не дошло до катастрофы.

Надо было посмотреть и на ямитского плотника, построившего здесь дом. Свой первый дом после лагерей в галуте. Он тоже отказался уходить. Он заранее отказался и от обещанных правительством компенсаций, от денег в возмещение жилья и мастерской, где пилил и строгал до последней минуты. Словно ее, этой последней минуты, и быть не могло. На крыши не пошел. Стоял возле своих обреченных стен, потягивая кофе и глядя на происходящее. Телевизионщики, назвав его в кадрах совестью Ямита, дали крупным планом его лицо. Зритель увидел невыразимый взгляд советского зека.