Приз - [5]

— Черти! — в ярости крикнул Кронго. — Есть кто-нибудь? Вы что, с ума сошли?

Весь молодняк, поступающий из единственного конного завода в Лалбасси, сейчас пропадал. Он не мог ничего сделать, потому что не знал точного режима для каждого жеребенка, особенно для молодняка первого года.

— Это я, директор! — он прислушался. — Я, Кронго! Отзовитесь, если кто-нибудь есть!

В топоте жеребят ему послышалось слабое движение, чей-то шепот. Он бросился по проходу, распахнул денник. Трое… Фаик, Амайо, Седу. Значит, не все пропало. Не все… Кронго вытер пот ладонью. Конюхи тревожно смотрели на него, будто не верили, что это он.

— Почему не задан корм? — стараясь говорить спокойно, Кронго погладил жеребенка по крупу. Конюхи осторожно выбрались в проход. — Фаик, Седу? Вы что? Амайо? Почему не сняты уздечки?

Губы старшего, Фаика, мелко дрожали.

— Хорошо, успокойтесь. На ипподром никто больше не придет. Задайте корм, снимите уздечки… Работа в манеже отменяется, сделайте всем жеребятам проводку. Придите в себя… Да придите же в себя, никто вас не тронет!

На улице стояла жара, убийственная в эту пору. Кронго казалось, что он все видит во сне. И все-таки в нем есть силы, потому что он думает о том, чтобы спасти лошадей любой ценой. Любой ценой… А оно — то чувство собственного достоинства, чувство долга, которое возникло и тут же пропало? Чувство страха, то чувство естественного страха, которое трясет сейчас его всего? Но оно сейчас сливается с чувством долга. Спасти лошадей. Это самые ценные лошади во всей Африке. Других таких нет. Спасти… Он привез их сюда из Европы не для того, чтобы они пропали.

— Документы!

Кронго тупо смотрел на ствол автомата, приставленный к груди. Вот его дом — рядом, за этими машинами, перегородившими улицу.

— Я директор. Директор ипподрома. Тренер, — Кронго попытался вспомнить фамилию белого, который так вежливо извинялся перед ним. Вспомнил. — Мне нужно позвонить комиссару Крейссу. Вы можете меня связать с комиссаром Крейссом?

Но ему не нужно звонить комиссару Крейссу.

— Крейсса знает, — один из патрульных обернулся к машине: — Мой капитан?

— Давай его сюда, — белый в одном из «джипов» следил за индикатором, неторопливо наговаривая в микрофон.

— Внимание… Подведи, подведи сюда этого типа… Внимание… — белый откашлялся и щелкнул переключателем. — Внимание! Граждане свободного государства! Режим узурпатора Лиоре свергнут… Вся власть в столице и районах находится в руках народа… Собственность возвращается ее законным владельцам… Всем гражданам страны, кто бы они ни были — белые, ньоно, манданке или бауса, — гарантируется полная неприкосновенность… Просьба к населению сообщать о местах хранения оружия, а также о местонахождении главарей антинародного режима, коммунистах, националистах и так называемых «Красных братьях». Для поддержания необходимого порядка в столице вводится комендантский час… — Белый отключил рацию и повернулся к Кронго: — Ну, и что ты за птица?

— Двухэтажное здание за вашей машиной — мой дом, — Кронго старался говорить как можно спокойней. — Я специалист, тренер, директор ипподрома. Это может подтвердить комиссар Крейсс. Я хотел обратиться к вам за помощью. В опасности ценные лошади, прекратился завоз фуража, нет рабочей силы…

— Сумасшедший, — белый не спеша закурил. Усмехнулся. — Надо пустить тебя в расход как провокатора… Чтоб другим неповадно было.

Африканец-патрульный щелкнул затвором автомата.

— Подожди, — белый переключил связь. — Алло, штаб? У вас там нет Крейсса? — он затянулся. — Крейсс, ну как у вас? Хорошо, я буду передавать сообщение каждые полчаса… Подождите! Тут какой-то тип говорит, что он директор ипподрома… Хочу пришить его для верности… Вы не шутите? — Он повернулся к Кронго: — Ладно. Можешь идти.

Кронго молча смотрел на него.

— Что ж ты стоишь? Иди.

Он хорошо помнит тот первый день, самый первый, — это был день его пятнадцатилетия, — когда мать привезла его под Лалбасси, в маленькую деревушку в джунглях. Они вышли из автобуса, прошли подлесок и увидели озеро. Над озером тянулись мостки, и по мосткам кто-то шел. Этот кто-то был для него пока всего лишь седым негром, которому мать махнула рукой. Негр тут же остановился и прислонил ладонь к глазам. Кронго еще не знал, что этот седой человек, невысокий, худой, с удивительно детскими глазами, с голосом, который как будто постоянно был простужен, человек, сразу же напомнивший ему скуластым лицом, и настороженностью глаз, и манерой смотреть искоса лошадь, — этот человек и есть Омегву Бангу.

Может быть, в первый свой приезд он и не запомнил, каким был Омегву Бангу. Сближение с Омегву началось через два года, во второй приезд. Но тогда, в первый раз, он помнит спокойствие, которое испытал, войдя в эту деревню. Может быть, это спокойствие было как-то связано с Омегву. Это было именно — ощущение абсолютного спокойствия, ощущение, которое охватывало его всего, до самой последней клетки. Он с удивлением понял, что еще ни разу в жизни не испытывал такого чувства. Чувства свободы, неприкосновенности, позволения быть любым — каким бы он ни захотел. Каждое дерево, и озеро, и мостки над ним, и тихий ветер, шелестевший кустарником, и тишина, которую он встретил на единственной улице, — все говорило о неприкосновенности его желания быть любым, все позволяло ему быть таким, каким он хотел.