Приз - [34]

— Люди! — Мулельге развел крест. — Прежде всего, если есть те, кто уже работал и был уволен… Заният, я вижу тебя, выйди… Отойди влево… Вот сюда, встань сюда… И ты, Мулонга… Зульфикар… Выходите, выходите, встаньте в стороне… Вы останьтесь… Люди, спокойней!

— Как тебя зовут? — спросил Кронго.

— Амалия, — африканка улыбнулась, будто ждала этого вопроса.

Глаза ее поплыли вбок, застыли, вернулись к Кронго. Зрачки блестели. В ней была просыпающаяся женственность — свежая, чувственная, и она сейчас не скрывала это. Да, ее лицо, по-детски широкое, каждая линия которого казалась закругленной, было красиво.

— Зачем ты пришла? Ты что-нибудь умеешь?

Он сразу оценил легкость и сухость ее фигуры.

— Я хочу быть жокеем.

— Сидела когда-нибудь на лошади?

— Три года, месси, — зубы ее, когда она открывала рот, чуть поблескивали от обильной слюны. — Я работала уборщицей. В цирке. Сидела на пони, лошадях.

— И все?

— Я могу показать… А потом… Знаете, как в цирке говорят… Училась прыгать на сетке. Батут.

Кронго медлил, прежде чем что-то сказать. Цирк, пони, лошади. Откуда только не пришли сюда все они! Она легкая, не больше пятидесяти килограммов. Какая разница, женщина или мужчина. Все-таки сидела. Из старых наберется не больше десяти. На две конюшни, беговую и скаковую. Но ему нужно десять наездников… И десять жокеев… По крайней мере, десять человек — очень легких, пусть даже не умеющих сидеть. Там, у демонстрационной доски, у финишного створа, все чисто. Значит, кто-то уже убрал тех, убитых. Но кто именно убрал? Солдаты?

— Хорошо, отойди в сторону.

Амалия улыбнулась. Покосилась на барбров, закрыла глаза.

— Месси, я работал на ферме, — сказал пожилой барбр.

Мулельге отодвинул слишком выступивших, пошел вдоль строя.

— Каждый, кто знает лошадей! Каждый, кто знает лошадей… Кто ездил верхом? Кто умеет сидеть в коляске? У нас это называется — качалка?

Толпа молчала.

— Ну? Кто-нибудь ездил верхом? В коляске?

— Начальник, начальник, — из задних рядов пробился молодой мулат с бородкой клинышком. — Зачем обижаешь? Проскачу, лошадь ногами удержу, деньги получу. Верно, ребята? Ну, что молчите?

Один из барбров усмехнулся. Мулельге хмуро оглядел мулата, кивнул. Ассоло подвел Бету, Мулат взял поводья, легко вскочил в седло. Бета, почувствовав руку, вздрогнула, загрызла удила.

— Давать на дорожку? — улыбнулся мулат.

Барбр поднял руку, и мулат нехотя слез.

— Ха… — барбр лег грудью на круп.

Не дотрагиваясь до поводьев, мгновенно очутился в седле. Повис на одной ноге, дотянулся до уздечки. Приник к лошадиной шее. Бета закружилась, взметывая копытами песок. Старая лошадь крутилась, как жеребенок, быстро перебирая ногами. Белый плащ барбра слился с крупом Беты, казался попоной.

— Ха!

Бета остановилась как вкопанная. Ноздри ее дрожали. Глаза нашли глаза Кронго. Барбр тоже следил за его глазами. Барбры с детства могут только чувствовать лошадь — но не понимать. То, что затеял он, Кронго, не так безнадежно. Еще хотя бы человек шесть. Он объяснит им, он будет следить.

Барбр слез. Бета потянулась — шеей и губами, все еще глядя на Кронго, заигрывая с ним.

— Это скаковая английская лошадь, — Кронго легко отстранил переносицу Беты. — Никогда больше не ущемляйте у нее сухожилия. Запомните.

— Берем обоих. Отойдите в сторону, — Мулельге не обращал внимания на сложенные руки.

— Кто еще умеет сидеть на лошади?

Седой манданке по-прежнему смотрел на Кронго. В этом взгляде было понимание, что его не возьмут.

— Не боитесь грязной работы?

Манданке вздрогнул. Поклонился. Мулельге похлопал мусульманина по плечу.

— Отойдите, молла, мы вас берем. Кто еще умеет на лошади?

Кронго заметил взгляд — теперь в эту сторону смотрел и Мулельге.

— Вы знаете лошадей?

Человек был худ, одет по-европейски, кожа матово-серая, как у жителя центральных районов. Но изогнутый крючком нос… Тонкие длинные пальцы.

— Местный?

Негр, щурясь, разглядывал что-то в небе.

— Городской?

— Городской, Жан-Ришар Бланш, — негр широко улыбнулся. Он явно говорил на парижском арго.

— Сядете на лошадь?

Странная, деланная улыбка. Но что-то в нем есть.

— Попробую, — Бланш долго, как слепой, ощупывал и мял поводья.

Он явно держал их первый раз в жизни. Положил руку на холку, попытался вскочить. Не получилось. Бланш с трудом удержал Бету за шею, примерился снова. Наконец вскочил, еле-еле удержался. Он был худ, костляв. Бета переступала ногами, дергала головой.

— Вы хотите работать жокеем?

— Кем назначите, — Бланш говорил в такт движениям, трясясь и стуча зубами. — У меня нет работы. Есть диплом. Мне не на что жить. Я люблю лошадей. Чертова лошадь.

Он пытался во что бы то ни стало удержаться. Улыбка, манера глядеть, наглая и застенчивая, по-прежнему не нравились Кронго.

— Хорошо. Мы берем вас. Мулельге, помогите ему.

Уцепившись за Мулельге, Бланш сполз вниз. Прихрамывая, пошел к остальным.

— Мулельге… Наберите рабочих на конюшни, на свое усмотрение.

Но ведь кто-то из них будет работать на Крейсса. А кто-то — на Фронт.

Но это не имеет значения. Он не должен думать об этом.

Он тогда вернулся в Париж, занялся с отцом лошадьми. Но главное, что он чувствовал, была наполненность Ксатой. Наполненность Ксатой и ощущение перемены в самом себе. Удивительно — но теперь он воспринимал как должное совсем иное значение смысла вещей, которое ему вдруг открылось. И так же как должное воспринимал вот это свое соединение с ней, вот именно — наполненность Ксатой, которую ощущал постоянно.