Приютки - [68]

И еще зорче, еще пристальнее заглянули глаза старой дамы в самую, казалось, душу девочки.

— Но мне будет очень грустно в таком случае! Вы единственный близкий мне человек, родная душа, которую я так любила в дет…

Наташа не докончила… Губы княгини прижались к ее губам…

— Если ты меня еще любишь и помнишь, деточка, то останься всегда со мною, моя Наташа! Я увезу тебя в Тифлис, на мой милый Кавказ, и весь остаток моей жизни посвящу тебе, чтобы вернуть тебе все то, что ты потеряла, дитя!

И княгиня, обняв девочку, с напряженным вниманием ждала ответа…

Наташа задумалась на мгновение, во время которого на лице ее промелькнула снова целая буря переживаний.

Потом с легким криком радости упала на грудь княгини.

* * *

Весь остаток дня был сплошным торжеством для Наташи, «приюткой-барышней» интересовались все. Ее расспрашивали, ласкали, угощали сластями.

Талантливый Вальтер играл, казалось, для нее одной, лучшие свои симфонии и сонаты.

Потом заставили играть Наташу. Не успевшие еще загрубеть в работе пальчики девочки после долгого перерыва бойко забегали по клавишам. Она грациозно и мило исполняла нетрудные пьески… Софья Петровна радовалась, что нашла способ, чем занять гостей… Гости искренно восхищались оригинальной приюткой. Легкомысленная Феничка не спускала с Наташи восхищенных взоров и как верная собачка ходила по ее пятам.

Но Наташа давно уже знала цену такой привязанности и не доверяла больше своей почитательнице.

Она не расставалась с Дуней, которая льнула к ней неудержимо и поминутно шептала: «Неужели ты уедешь и оставишь меня? Да неужели же, Наташа?»

Но и Дуня мало интересовала нынче ее подружку.

Счастливая, радостная и возбужденная, Наташа с удовольствием выслушивала похвалы гостей. Каждый хотел угодить богатой и известной чуть ли не целой России княгине Обольянец.

И прежняя, давно не слышанная уже Наташей лесть заклубилась словно паром над ее стриженой головкой.

Ее заставляли петь, декламировать, говорить по-немецки и по-французски, ею восторгались, восхищались наперерыв. И когда с неподражаемым комизмом девочка передала на чистейшем французском языке одну из басен Лафонтена, восторгу присутствующих не было границ.

Баронесса Софья Петровна буквально засыпала Наташу поцелуями и цветами, опустошив для этого все вазы, стоявшие на столах…

— Сказочная Сандрильона! Не правда ли? Маленькая принцесса, превращенная на время в бедную девочку по капризу злой волшебницы-судьбы! — звенел ее голосок, и снова поцелуи и цветы сыпались дождем на Наташу.

В это время княгиня Обольянец, отведя в сторону Вальтера, говорила ему:

— Сердечное вам спасибо, милый юноша… Благодаря вашей бесподобной игре, заставившей прорваться наружу Наташино горе, вы вернули мне потерянную было мою любимицу, и теперь одинокая старуха нашла свое счастье на закате дней!

И она благодарно сжала тонкую руку юного музыканта.

Перед обедом разъехались гости… Уехала и княгиня Маро, расцеловав Наташу и пообещав ей на другой же день приехать за нею.

Приютки должны были отобедать и провести вечер в доме попечительницы.

Перед самым обедом хватились Дуни.

— Где маленькая Прохорова? Куда девалась она? — раздавались тревожные голоса, и дети и взрослые разошлись по всему дому в поисках за Дуняшей.

Баронесса Нан, спокойная по виду, но с целой бурей, тщательно скрытой в тайниках души, проскользнула на свою половину.

Что-то говорило одинокой девушке, что другая такая же одинокая молоденькая душа тоскует здесь, у нее, вдали от шумных людей, безучастных к чужому горю… С далеко не свойственной ей порывистостью она распахнула стремительно дверь своего кабинета…

У большой тумбы красного дерева, обвив руками чучело Мурки и прижав к его шелковистой шерсти залитое слезами лицо, отчаянно и беззвучно рыдала Дуня…

Глава одиннадцатая

Нан неслышно и быстро приблизилась к ней… Положила на плечи плачущей свои худые, некрасивые руки и прошептала, склоняясь к ее плечу:

— Плачь, девочка, плачь… Знаю твое горе! Слезы облегчат его… Ах, если бы я могла и умела плакать, как ты!.. Слушай, девочка, я знаю, это очень тяжело и горько… Уезжает друг, которого любишь, к ласке которого ты привыкла… Но это еще не так горько, как видеть постоянно близкое, дорогое существо, расточающее свою любовь и ласки другим детям! Я гордая, Дуня, и никому другому не скажу того, что мучит меня с детства. А тебе скажу… Ты сама такая тихая и грустная… Такая честная, добрая… И ты сумеешь молчать… Слушай! Все кругом считают меня холодной, бесчувственной, жестокой, слишком жестокой и сухой для моих пятнадцати лет, а между тем… Ах Дуня, Дуня! Если б ты знала, как я несчастна! У меня есть мать и нет ее… Для всех других детей моя мама, но не для меня… Меня она не любит. Я худая, неласковая, сухая, без сердца… Я некрасивая, дурнушка, а она, моя мама, любит добрых, мягких и ласковых детей… Если б я умела ласкаться! Я бы, кажется, слезами и поцелуями покрыла ее ноги, руки, подол ее платья! Но, Дуня! Милая Дуня! Тебе не понять меня…

А мне так больно бывает порою, так мучительно тяжко и больно… Феничка, Любочка, Паланя… все они дороже моей маме, нежели я… Еще бы! они умеют вслух восхищаться ею, Целуют, обнимают ее. Они смелые, потому что хорошенькие, потому что сознают свое право красивых и ласковых детей. А я смешна была бы, если бы осмелилась приласкаться! Но, Дуня… и у меня есть сердце, и в нем живет огромная любовь к матери… Веришь ли, я часто не сплю полночи и жду того мгновения, когда, вернувшись с какого-нибудь великосветского вечера или из театра, мама пройдет ко мне в спальню, наклонится над моей постелью, перекрестит и поцелует меня… А я, притворяясь спящей, ловлю этот поцелуй с зажмуренными глазами… И сердце у меня бьется вот так… сильно-сильно, как сейчас… И я замираю от счастья… А утром делаю спокойное деревянное лицо, когда официально целую ее руку, здороваюсь с нею… А душа кипит, кипит в эту минуту. Так бы и бросилась к ее ногам, прижалась к ее коленам, вылила ей всю свою любовь к ней и тоску по ее ласке… Ах, Дуня! Зачем я такая некрасивая, неудачливая, такая трусиха! Видишь, я несчастливее тебя!